Картонный балаганчик. Роман. Глава 14.

(Публикуется без редактуры и корректуры ввиду большого объема текста)

Главы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13

Глава 14.

1906, 14 октября.
Санкт-Петербург.
Главный свидетель.

   Сгустились сумерки.
   На рыжем Звонареве побледнели веснушки.
   - Держитесь, Тарас, - мигнул ему Завалишин. – Недолго осталось.
   - Двое еще, - поручик выпроводил очередного свидетеля. – Да я ничего. Только… сидеть устал.
   Он поерзал, подергал плечами. Ротмистр улыбнулся: конопатый Тарас ему нравился.
   - Ну, зовите, зовите.
   В кабинет танцующей походкой впорхнул вертлявый молодой человек, представившийся владельцем меблированных комнат Алексеем Карновским. Алексей Николаевич был тот еще жук. Или гусь? Завалишин путался в поговорках. Скорее, павлин. На Карновском был клетчатый жилет, поразивший Ивана Григорьевича яркостью. Из кармашка выглядывал кружевной платочек и сушеный цветок. У свидетеля были блестящие напомаженные волосы и усы щеточкой.
   «Да разве бывают такие жилеты? - удивился ротмистр. – Неприлично как-то. А усы, волосы? На них же фунт бриллиантина».
   Завалишин, как было не раз сказано, стеснялся нахальных типов. Ему было неловко смотреть им в глаза. А без этого, какой допрос? Ротмистру казалось, взгляни он на Карновского, и тот прочтет его мысли. А мысли у Ивана Григорьевича были неласковые. Он думал, что владелец меблированных комнат пошляк и плут, каких поискать.
   Но жилет! Жилет был диковинно хорош. Тонкий, атласный. В крупную светлую клетку – как на девчачьих платьицах – розовую, сиреневую, зеленую. И, разумеется, с золотыми пуговицами. Куда без них.
   Он так и притягивал, этот жилет.
   Да еще платочек, сушеный цветок.
   Иван Григорьевич откашлялся.
   «Карновские» чутко улавливали флюиды. Чувствуя слабину, они  наглели и развязывались. Алексей Николаевич уселся перед Завалишиным нога на ногу и, отрекомендовавшись «цивилизованным горожанином» и декадентом,  покровительственно успокоил: «Я вам все расскажу – будьте уверены!»
   «Послушаю, пожалуй, - решил Иван Григорьевич, пригладив знаменитую челку. – Авось сболтнет, чего».
   - Прошу.
   - Ну-с, живу я тут неподалеку - за углом. Через дом от ресторации. Имею этаж. Клиентура надежная, однако ж человек, что рыба, ищет, где глубже. Одни съезжают, другие приезжают. А в нашем деле что главное? – он откинулся на стуле и дернул лаковыми ботинками.
   «На Персица похож! – осенило Ивана Григорьевича. - Только тот пришибленный был, а этот – орел. Нет-нет, павлин».
   Он ободрился и приготовился слушать.
   – В нашем деле главное – платежеспособный жилец! Не какой-нибудь там, - Карновский смерил Ивана Григорьевича критическим взглядом. - Ресторан – лучшее место для знакомств, имейте в виду. Я завтракаю у «Кина» полтора года и, представьте, доволен: и кухней, и квартирантами!
   Он рассмеялся, тряхнув напомаженными волосами.
   - Ближе к делу. Сел я за столик в половине одиннадцатого. Время удобное: свободные от забот господа заканчивают завтрак, обремененные службой - приступают к обеду.
   - Ваш стол у окна? – подал голос Завалишин, решивший молчать, насколько возможно.
   - Да-с, у предпоследнего. Это слева от входа. Самое удобное место, говорю вам! Просматривается вся зала, - Карновский снова рассмеялся.  
   «А ведь дурак, - подумал Иван Григорьевич. – И, поди, ж ты, весел, и живет в свое удовольствие».
   - За мной сидел тот пожилой господин с зонтом, который жаловался в  приемной, что его задерживают. Сбоку - толстый чиновник казначейства. Два незнакомых джентльмена с дамою сидели в противоположном углу, остальные - у окон справа. Кто-то входил-выходил, состав публики менялся, но к моменту происшествия действующие лица располагались именно так, как я описал – будьте покойны! Кстати! – он вновь откинулся на стуле, Иван Григорьевич испугался, что свидетель опрокинется. – Только я заказал Демьяну свой обычный завтрак – овсянку с тостами и яичницу, я завтракаю на английский манер, как в ресторан вошла приметная троица и, представьте, тоже села у окна! У второго от входа.
   - Вы их не разглядели?
   - Как можно? Преотменно-с.
   - «Приметная» троица» - почему?
   Свидетель наклонился над письменным столом, обдав Завалишина духами:
   - Потому что такие по ресторанам не ходят. Нечего им там делать. Такие дома чаевничают. Макают сухари в чай – и в рот, - Карновский разозлился.
   - Как они выглядели?
   - Обыкновенно. Как они могут выглядеть? Скромные, тихие, голодные. По виду студенты. Один в дешевой клетчатой кепке и перелицованном пальто. Второй – в студенческой фуражке. Третий…
Алексей Николаевич замялся.
   - Видите ли. Он был повернут ко мне спиною, его загораживала девушка. Она сидела за отдельным столиком…
   - Одна? – быстро спросил Иван Григорьевич.
   - Без спутников, представьте! «Дыша духами и туманами». Хе-хе, - свидетель подмигнул. - Очаровательная, очаровательная, поверьте знатоку. Синяя бархатная шляпка, голубые цветы на ленте эдак, знаете ли... набок. Со вкусом подобранные перчатки. Совсем одна, - он многозначительно пошевелил бровями. -  А глаза! Почти фиолетовые. И губы, поверьте…
   - Она с ними разговаривала?
   - Что? Нет, конечно. Что с ними разговаривать? Она сидела ко мне лицом. Пила кофе. Романтично выглядела, понимаете? – Карновский опять мигнул, лицо его стало похоже на рыхлый медовик. - Декадентская бледность, фарфоровые щеки. Извините, отвлекся. Так вот: молодые люди пробыли в ресторане не более получаса и в начале двенадцатого – вышли. В половине, если мне память не изменяет, раздался первый взрыв, за ним – ружейная стрельба. Вскоре мимо ресторана побежали злоумышленники, следом…
   - А девушка?
   - Что девушка? Она-то причем? Вздрогнула, закрыла лицо руками. Обыкновенное дело.
   - Никуда не побежала?
   - Куда ей бежать? Но, знаете ли, точно! После второго, кажется, взрыва - к тому времени уже все смешалось, «кони, люди», - Карновский хихикнул, – в ресторацию ворвался мужчина в черной шляпе с полями, в руках у него были такие… саквояжи.… Простите, не разглядел.
   - Два?
   - Да, - удивился Алексей Николаевич. – Вы почем знаете? Впрочем, неважно. Схватил ее за руку и, действительно, крикнул: «Бежим!» - и  чего-то еще, теперь  не упомню. Они прыгнули в пролетку и умчались в сторону Офицерской. Я не осуждаю: вполне разумные действия. Кругом такая суматоха, не мудрено испугаться. Все всполошились - и они… за компанию.
   Карновский гоготнул.
   - Опишите его.
   - Кого, мужчину?
   - Да-да! – нетерпение ротмистра достигло наивысшей силы: она! И… он.
   Маленький Персиц, венчание, Саратов…
   - Гм. Вы меня ставите в затруднительное положение. Я его и видел… от силы минуту. Высокий, в черной шляпе и длинном черном пальто. На шее… что-то вроде серого шарфа. Право, ротмистр, не разглядел! Увольте. Лицо такое… мужественное, но бледное - с двумя-тремя пятнами на скулах, - Алексей Николаевич обиделся и замолчал: не мастер он описывать случайных посетителей. Вбежал – выбежал. Разве всех упомнишь?
   - На злоумышленника не был похож, уверяю вас. Скорее, на перепуганного обстоятельствами господина, желающего спасти свою даму.
   - Такие… саквояжи? – Иван Григорьевич вынул из стола казенный баул, приданный для опознания.
   - Пожалуй, - Карновский повертел баул в руках и побледнел.
   - У меня к вам просьба, Алексей Николаевич. Девушка сидела к вам лицом. Постарайтесь вспомнить, не было ли на нем… вот тут…
   Владелец меблированных комнат воодушевился и панибратски перебил Завалишина:
   - Как же, как же! Вы угадали: родинка! Я не мог не заметить. Скажу по секрету – только между нами, по-мужски, понимаете? – даже пофантазировал на сей счет, простите мне некоторые вольности, - он засмеялся и откинулся на стуле.
   - В чем она была одета? - внутри у Ивана Григорьевича все умерло.
   - О шляпке я говорил. Черное, тонкое пальто с оригинальной застежкой. Вроде, на китайский или японский манер. Ну, там… фигуры разные. Модное пальто, без сомнения.
   ***
   «Ее поймают. Сейчас я оформлю протокол, ее станут искать и поймают. Глупая, её втянули. «И очи синие, бездонные»  Тихий ангел. Женщина в черном. Комета. Незнакомка. Она шаталась у Крестовского моста и в Озерках. Словно птичка, - Иван Григорьевич вспомнил зачарованного Персица. - Все прекрасное – невозможно. Я ничего не могу – у меня присяга. Ее поймают. Грязные камеры, арестантское платье, приговор».
   Он окаменел.
   - Господин ротмистр, - позвал Звонарев. - Может, лекаря?
   - Что вы, не надо. Пойду, пройдусь. Полчаса, не более. Сколько осталось?
   - Один. Привалился к стене, спит. Сказать, чтоб завтра пришел?
   - Пусть спит, не будите. В десять протоколы сдавать. Сейчас…
   - Двадцать девятого.
   - Успею. Да, еще, - он потер лоб, полистал бумаги. – Вот адрес. Тут, неподалеку. Сходите, Тарас Кириллович, за официантом. Скажите, на два слова. Извините, что я вас за посыльного.
   - Ничего-ничего. Я как раз засиделся.
   - Заприте тут.
   - Не беспокойтесь, господин ротмистр.
   ***
   Иван Григорьевич вышел во двор Казанской части.
   Вечер был темный, без звезд. Дождь едва моросил, оседая алмазными каплями на фуражках, шинелях, пожухлой траве и крышах с водостоками. Дежурные переговаривались у конюшен. Звякали шпоры, лязгал металл. Минуя арку, ротмистр вышел к Екатерининскому каналу. Тот чернел как провал.
   На мосту горели фонари.
   «Они прыгнули в пролетку и помчались в сторону Офицерской».
   Завалишин огляделся: набережная казалась декорацией.
   Ноги сами понесли его в сторону Офицерской.
   Это за поворотом.
   «Здесь все рядом», - говорил саратовский батюшка.
   Не помня ни о чем, кроме этой пролетки, Иван Григорьевич свернул во двор, затем в переулок и, проплутав минуту-другую по подворотням, очутился на ярко освещенном перекрестке.
   В желтых окнах мелькали хохочущие тени. Беспечные горожане, забыв об утреннем ужасе, веселились и пили сладкое вино. На круглых тумбах висели броские афиши.
   «Синяя птица». Он сто лет не бывал в театре.
   Мимо Завалишина, смеясь, пробежали румяные курсистки в сопровождении  стеснительных юношей. Он завистливо ахнул: «Не знать, не ведать – вот счастье!»
   Её поймают. И тогда – каземат, арестантская роба.
   Иван Григорьевич невольно двинулся за молодежью и даже прошел с полквартала, но опомнился: он-то куда? Рыжие, желтые, оранжевые круги завертелись у него перед глазами. Голова закружилась. Он вытер лицо и прислонился к фонарю.
   - Вам дурно? – прошелестел за спиной нежный фиалковый голос.
   - Со мной все в порядке, - громко сказал Иван Григорьевич и обернулся: улица была пуста.
   ***
   - Пригласите, - кивнул он Звонареву, тот ввел в кабинет немногословного Маркова.
   Официант невозмутимо уселся напротив.
   - Простите за вторичное беспокойство. Хочу уточнить, вы сказали, что не видели, когда молодые люди, одному из которых вы приносили чай, вышли из ресторана?
   - Так.
   - Вы поднялись в кабинет и спустились, когда раздались первые взрывы?
   - Да, я прибежал.
   - Кроме чая, юноши заказывали кофе. Его приносили вы?
   Демьян Марков напрягся:
   - Кофе я приносил девушке. Она сидела за соседним столиком.
   - Опишите ее.
   Бедный Марков был не мастер описывать. Подумав, он сказал:
- В шляпке, - и замолчал.
   Ивану Григорьевичу пришлось вытягивать из него каждое слово. Да, в синей бархатной, с голубыми цветами на ленте. В той же манере он отвечал про пальто и перчатки, чем утомил ротмистра окончательно.
   - Скажите, Марков, что она делала, когда раздались первые взрывы?
   - Сидела.
   - Долго? – Завалишин решил, что если он ответит: «Да», - он прибьет его чернильным прибором.
   - Нет, - сказал официант, и ротмистр улыбнулся.
   После получасовых мучений выяснилось, что показания Маркова и Карновского, за исключением деталей, совпадают полностью. Так, по словам Карновского, мужчина, вбежавший в ресторан, был с двумя «саквояжами», а Марков четко указал: «С мешками». Кроме того, официант уточнил, что означенный мужчина крикнул девушке не «Бежим!», а «Бежим, скорее!»
   Это было не существенно.
   Существенным было другое: ни один из свидетелей, не исключая Маркова, не причислил незнакомца к грабителям.
   - Ну, и тип, - возмутился Звонарев, проводив Демьяна Маркова за дверь.
   - Хороший тип. Четкий. Лишнего не болтает, - Иван Григорьевич посмотрел на часы: четверть десятого. – Ведите последнего, поручик. Боюсь, с протоколами не успеть.
   - Он выспался. Ходит по коридору, насвистывает. Ему дежурный замечание сделал. Тот еще фрукт, - Звонарев распахнул дверь и крикнул в проем, - Денисов, входите!
   ***
   Развязный мужичонка с мутными глазками, в картузе, драповом полупальто поверх сатиновой косоворотки и толстых шерстяных брюках, заправленных в сапоги, уселся напротив Завалишина,  хихикнул, испуганно шмыгнул, сказал: «Вот, значица», - и смолк.
   От него пахло сивухой и жареным луком.
   «Макар Денисов, подсобный рабочий земской городской больницы Святителя Николая», - прочитал Завалишин бумажку, поднял глаза.
   «Кочегар», - с ходу определил он профессиональную принадлежность Денисова, отметив угольную грязь под ногтями и въевшуюся в лицо копоть. Признаться, ни на кочегара, ни на какого другого рабочего - в хорошем смысле этого слова - Макар Денисов не походил. На Соловья-разбойника, пожалуй. Иван Григорьевич мог поручиться, что в сапоге у него – нож, а за пазухой – свинчатка.
   «С такой рожей не в больнице - на живодерне работать, - неприязненно подумал ротмистр, тотчас укорив себя за невысказанную вслух резкость.
   Он вернулся с прогулки опустошенный.
   Все умерло. Оборвалось, как августовская паутина, и отлетело.
   У него – протоколы, присяга. Почтовые вагоны, отцепленные польскими социалистами, кражи, подлоги.
   Он ничего не может сделать.
   Ее арестуют и закуют в кандалы.
   Он бросит службу и приедет к ней в Сибирь. В Тобольскую, Томскую, Иркутскую губернии, на Сахалин – куда угодно. Дальше Сибири не сошлют! Всюду – люди. Только бы не Петропавловка, не Шлиссельбург, не судьба этой несчастной Коноплянниковой.
   Внешность у кочегара Денисова была бандитская: тонкие губы, пепельные глаза, брови домиком. Он выглядывал из-под гнутого козырька и ухмылялся: «А я чего? Я – ничего». «Слобода», - устало подумал Иван Григорьевич и придвинул бумаги.
   - Картуз снимите, - тихо сказал рыжий Звонарев.
   - Пожалте, - сделал одолжение Соловей-разбойник. – Мне в ночную. Могу не поспеть. Разделаться бы, ваше благородие.
   - Это как Бог даст.
   - Воистину, - цыкнул зубом кочегар. – Чего тянуть? Весь вечер тут толкусь.
   - Тогда вам карты в руки. Что можете сказать по существу дела? Что видели? Когда? Рассказывайте.
   - Что там «по существу». Обыкновенно. Шел себе по собственной надобности через мост. Посреди Мариинской площади он на меня и налетел! Чуть с ног не сбил. Я маленько зазевался.
   - Когда это было?
   - Дак сегодня.
   - Во сколько?
   - А! Около полудня. До минут не скажу - часы у зазнобы забыл, - Денисов заржал.
   «Вот она, слобода, любезный Кондратий Пантелеевич! Во-о-т. Ишь, как куражится. Где его земля, где надел? Нету. Нет у него ни  надела, ни родины. Такой прирежет, глазом не моргнет».
   - Взрывы слышали?
   - Это, конечно. Слышал. Три взрыва насчитал. Потом стрельбу слышал, крики. А уж когда он на меня налетел, так и не то, что слышал – видел. Труханул чуток: ну, как, думаю, шарахнет? Дак пока раздумывал, он меня чуть не сшиб.
   - Кто?
   - Дак мужик-то! За ним – ёк макарёк! – целое войско! Жандармы,  дворники. Энти-то, мать их, бородатые, смотрю, с метлами бегут! Смех! – он  загоготал, показывая гнилые зубы. - Сам грабитель с рево’львером, а они – с метлами!
   - Стало быть, налетевший на вас человек, за которым гнались жандармы, был с револьвером?
   - Точно. С рево’львером. Я его плечом, значит – толк, он рево’львер за пазуху, щёлк, и – готово дело! - Денисов глупо улыбнулся и заговорщически подмигнул Завалишину.
   - Что значит «щёлк»? – на душе у Ивана Григорьевича помутилось.
   - То и значит, что отлетался, голубь. Ёк макарёк! Я ему ножку подставил, плечом толканул, он споткнулся, рево’львер выронил, а жандармы – вот они, рядом. Метрах в двадцати, ей-богу! Так он за рево’львер хвать - и поминай, как звали.
   - Понятно.  Успели его разглядеть?
   - Маленько да. Сильный мужик. В соку, - Денисов цыкнул зубом. – Как я его завалил? Свезло. Они б и без меня поймали – факт, но я все ж подмогнул. Про возраст не скажу, но до тридцати ему – точно. Молодой, а чуб - седой. У него, как шляпа упала, смотрю – мать честная! – волос - чисто снегом обсыпан!
   - Вы сказали: шляпа? Какая? – сердце у Ивана Григорьевича  ёкнуло.
   - Обыкновенная черная. Из дешевых, таких в базарный день, что грязи. А одет…. Нормально был одет – в пальто, брюки. Пальто – тоже черное, а брюки, ваше благородие, не разглядел. Только мне и делов, что самоубивцев разглядывать.
   - Шарф на нем… был?
   - Было что-то намотано. Я приглядывался? Он ему теперь ни к чему, - кочегар коротко хихикнул.
   - А мешки? Что у него было в руках, помимо револьвера?
   - Какие мешки? – искренне удивился архаровец. – Ничего у него не было. Могу я итить-то? Мне в ночную.
   - Идите. Подпишите вот тут – и идите.
   - Награжденья мне никакого не выйдет? – Макар Денисов, сопя, вывел на протоколе закорючку. – А то я думал, может, целковый? Я все ж посодействовал.
   «Дать?» – повинуясь непонятному гиблому чувству, подумал Иван Григорьевич и даже шевельнул рукою.
   - Идите, свидетель! Не приставайте с глупостями, - строго сказал Звонарев и закрыл за Денисовым двери. - Награждение ему.
   Они помолчали. Поручик скрепил разрозненные листы и аккуратно сложил их перед Завалишиным.
   - И вы ступайте, Тарас Кириллович. Поздно уже. Дальше – я сам. Спасибо за службу, мне бы без вас  не справиться. Ступайте.
   - Да я что…. Я не устал. Это вам спасибо, - Звонарев потоптался у стола. – А деньги-то где, господин ротмистр? Неужто у барышни? Или он их в канал бросил? Два баула. С ними не побегаешь.
   Иван Григорьевич закрыл глаза. Давешние желтые круги вспыхнули и погасли. Он посмотрел на Звонарева потухшим взглядом:
   - Найдутся деньги. Следствие разберется. Может, и в канал… все может быть. Ступайте, поручик.
   Тарас Кириллович задумчиво попрощался, снял с вешалки шинель.
   За окном чернел колодезный мрак.
   «Не будет Сибири. Ее найдут с этими проклятыми деньгами, и будет Петропавловка, Шлиссельбург и мочальная веревка на шее».
   В сердце печального ротмистра вспыхнула искра надежды: вдруг обойдется? Вдруг минует, обманется, свернет на другую дорогу  злая  беда?
   Над нашим станом – то дым, то пожары.
   И всюду – рознь и склока, и глухая вражда.
   И «вдруг» у нас только к худу – и никогда не к добру.
   «Господи, - в груди у него поднялась жаркая стремительная волна. - Она же любила его! Любила! Бедная девочка, птичка, пичужка синеглазая. Что это я?! – он ужаснулся. - Разве «бедная»? Она же любила!..»
   Иван Григорьевич вытер глаза, повернулся к заваленному бумагами столу.
   У него присяга, протоколы. Скоро десять, и время не ждет.

Продолжение: Послесловие

   Татьяна_Синцова (Россия)

Предыдущие публикации этого автора