Картонный балаганчик. Роман. Глава 5.
(Публикуется без редактуры и корректуры ввиду большого объема текста)
Главы: 1, 2, 3, 4
Глава 5.
Апрель 1906, Санкт-Петербург
Опасные игры.
Соперница.
Они ездили в Цюрих дважды.
Сашины визиты к отцу Михаил использовал для налаживания революционных связей с такими же нечесаными, каких она видела в агрономическом училище Саратова.
Это были социал-демократы, народовольцы, эсеры всех толков, осевшие в Швейцарии, Бельгии и еще бог знает, где. Одни были за террор, другие – против. И те, и другие кричали, брызгали слюной и трясли немытыми гривами. Странные люди. Саше казалось – а Соколов для конспирации повсюду таскал за собой «милую барышню с зонтиком» – чужие какие-то. Разве им дороги старинные усадьбы вдоль Волги? Тихие сады, отмели, обветренные утесы с одинокими соснами на вершинах? Впрочем, она придиралась: нечесаные иногда задушевно «спивали» русские и малороссийские песни, да так что щемило сердце, и умолкали окрестные цюрихские собаки.
Анатолий Семенович был недоволен бесцельными «катаниями»
Весной 1903, в их последний приезд, заявил:
- Поступай учиться. Хочешь – в Москву или в Петербург. Нет – так иди ко мне на курс. Пора определяться, доченька.
Профессор Гребовецкий был строг.
Соколову заявил, чтоб не показывался на глаза: не мог простить, что тот бросил учение. В душе Анатолий Семенович мечтал выдать Сашку за степенного доцента кафедры Фридриха Кноппа – ему хотелось, чтобы дочь была рядом, но сватать не решался: слишком заурядна была немецкая внешность коллеги. А Сашура…. Подбирая слова, он делал «гм» и морщил в недоумении лоб.
Александра обложилась учебниками: отец прав – надо жить своей жизнью. Не вечно же бегать за Мишкой собачонкой. Ей восемнадцать, а у нее на руках лишь диплом домашней учительницы, полученный в год окончания гимназии. Хотелось чего-то большего. Она сама не знала, чего, и читала биологию, как роман.
Чем занимался Михаил – одному богу известно.
Слонялся по Цюриху и его окрестностям с каким-то Женей Устиновым, которого называл иногда «Лозинским», спорил с «гривастыми», организовывал непонятные «встречи».
Однажды ночью стукнул в окно профессорской квартиры: «Открой». Саша задвинула засов и распахнула створки.
- Укрой, Сашура, до утра, - он растянулся на прикроватном коврике, - Подушка найдется?
Глаза у него были зеленые с поволокой.
В темноте казались они глубокими, как весенние омуты.
- Что-то случилось?
- С чего ты взяла? Шпики кругом. Спи, Саша. Не ровен час, Анатолия Семеновича разбудим. Спи.
В утренней газете за чаем профессор Гребовецкий прочел о происшествии в бельгийском Генте: при попытке ареста некий неизвестный русский застрелил комиссара уголовной полиции. По приметам выходило – вылитый Соколов. Анатолий Семенович в сердцах отбросил передовицу:
- Саша, это опасные игры! Ты понимаешь или нет?
Она понимала. Но у любимого были зеленые глаза – пропасть в них навсегда, раствориться…
***
Александра собрала чашки, отнесла их на кухню. Прислушалась: за ширмой стояла скорбная тишина. Значит, тётя переживает всерьез.
Над тюрьмой плакали чайки: «Объедки повезли, - подумала она и потрогала шершавые звезды на обоях. – Не выйти ли, в самом деле, за Агафона? В соболях ходить. Уехать в Цюрих, снять домик в горах. Там желтые одуванчики. Клены с липами. Ах, причем тут постылый Агафон! Вырвать бы Мишку из гибельного дела, поселиться с ним в том домике, работать, читать умные книги».
«Ну, придумала: по объявлению! – Саша грустно улыбнулась, подсунула под щеку ладонь. – Бедная-бедная тётя, если бы она знала!»
Чайки смолкли. Серое небо набухло дождем. По железному отливу застучали первые капли.
В одном тётя права - Михаил ей не пара. Вернее, «не пара» – она.
И «революция» тут с боку припеку: просто Мишка влюблен в другую.
Вот такие пироги.
Весел был Агафон, жил да был – да вышел вон.
Можно еще выйти за Васю Семенова.
Вася непременно ее зарежет, если узнает про Мишку.
Волны качнулись, звезды мигнули, попадали. Она дотронулась до обоев и откинулась на подушку.
«В другую…»
***
Весь 1905-ый они прожили в Москве «круглом» доме на Поварской. У трехэтажного, выпирающего «за лицевую» линию дома был высокий церковный купол, составленный из восьми сферических сегментов, оттого и прилепилось к нему название «круглый».
Квартирки наверху были недороги: застройщик пожадничал, крышу не утеплил. По комнатам гуляли сквозняки. Весну Саша проходила в накинутой на плечи пуховой шали, вязаной, по словам тёти, еще Катенькой.
Сюда на Поварскую и пришло печальное известие о Тошке.
Саша проводила Васю Семенова, надела мамину шляпу с перьями, темную юбку, поношенные перчатки: «Где ты, брат мой?»
Ходила по церквям, молилась.
Не помогало.
Михаил мотался между Москвой и Питером, таскал в квартиру «нечесаных», которым вечно негде было переночевать, и Сашура завела матрац, который вытаскивала из-под Дашуткиного топчана и раскатывала при необходимости в коридоре.
Прасковья Афанасьевна скрипела зубами и называла гостей «побродяжками».
-Чего ходят?! - возмущалась она.
Нечесаные выпивали по три самовара, шептались, секретничали, оставляли Саше объемные свертки, каждый из которых надо было передать то Даниле, то Кузьме – и она послушно выполняла указания. Бродила по Москве со свертками, печалилась, разом потеряв ко всему интерес, и часто вспоминала тетины моления у Казанской: «Не дай в трату детушек». То ей казалось, надо отвадить Михаила от революции, то – наоборот, помочь, чем можно, и дождаться конца.
Будет же у неё конец?
Тетя съезжала в имение, и набеги «нечесаных» учащались.
Насколько известие о Тошке убило в Александре интерес к жизни, настолько оно подхлестнуло предпринимательскую активность Прасковьи Афанасьевны.
- Одним теперь выживать, - объявила она, как отрезала, и засобиралась в Саратовскую губернию «за товаром».
За год до японской войны рачительная тетушка – не иначе, как по наущенью Матрены Павлиновой - завела «предприятие» по сушке фруктов из сада. Холщовые мешки, забыв прежние обиды, шила для нее Евдокия Соколова. Тетя привозила «сушку» в Москву, сдавала «опытом» в магазин Груздева, что в Камергерском. С самим Груздевым познакомилась случайно в поезде Москва - Саратов. «Ничего! На хлеб заработаем», - ворчала довольная тетушка.
Тетино «предприятие» стало едва ли не главным источником их доходов, не считая крохотного пенсиона и тех скромных денег, которые присылал Александре отец. Прасковья Афанасьевна называла их «баловством».
В отсутствие тетушки «нечесаные» пришельцы смелели.
Собирались по пять - шесть человек, Саша с удивлением обнаружила меж ними вполне приличных юношей студентов, вели бесконечные споры о политике, пропагандистских кружках, книгах, «святом бунте» Бакунина и общественном идеале. Но чаще – о нелегальной литературе и листовках. Соколов с жаром критиковал «старших» «серых», так «нечесаные» называли социалистов-революционеров, и агитировал соратников к созданию собственной партии.
- «Летучие листки» нам нужны, - он говорил рублеными фразами, откидывая со лба жесткие русые волосы. - Но еще нужнее деньги на оружие и мастерские. И нужнее денег - идейные бойцы.
- Понятное дело, - усмехались приличные, подмигивая Соколову.
- Опять грабежи? – задержала его у двери Сашура, - Миша, ты обещал.
- Лексика у тебя. Учу, учу.
- Что не так? По сути…
- По сути: возвращение награбленного, - он щелкнул её по носу. – Надо товарища навестить, сделаешь?
Как «не сделает»? Она в лепешку расшибется, а сделает.
Наутро Александра нарядилась мещаночкой и, напустив на себя глупый вид, что было несложно, в качестве невесты задержанного отправилась в Таганскую тюрьму на свидание к лучшему другу Михаила - Володе Мазурину, бунтарю и пропагандисту, «нечаянно» получившему полтора года тюрьмы. «Нечаянно, - хмыкала она, выслушивая наставления. – Еще скажи «по неосторожности». «Не ворчи, ежонок», - Мишка подмигнул, и она решила, что помчится на отчаянном лихаче. Соколов вплел в ее прическу экземпляр прокламации, пожал руку: «Удачи, товарищ», - и пожелал ни пуха, ни пера.
- Я не на охоту, - огрызнулась Сашура: быть Мишке лишь товарищем не хотелось.
Незаметно для себя она втянулась.
Михаил был немногословен. Скупо подбадривал: «Нормально, Сашка», - когда она возвращалась с очередного «задания», и похлопывал по плечу. Небрежно кинутую похвалу она ловила, как собачонка косточку. Ей были рады: вежливые студенты тонули в синих глазах, восторженно благодарили за услуги – чай, записки, передачи, и обращались к ней торжественно «товарищ».
Она смущалась.
Обследовав чердак, Мишка обнаружил «ход»: уйти с «купола» можно было по крыше соседнего дома:
- Пригодится водицы напиться, - рассмеялся он, запер шпингалет - Сходи, Сашура, еще раз в Таганскую. Надо товарищу передачу отнести.
«Надо» - звучало приказом.
Послужить – это мы завсегда.
Все утро они с Дашей крутили кульки, пекли пирожки с капустой:
- Птица-то как вздорожала, тёть Саш, - бухтела над ухом хлопотливая Дарья. - Раньше за рубль тридцать - две утки отдавали, а сейчас – за рубль одну, и ту – плохонькую. Что ж это будет-то?
- Что будет, то и будет, - Александра сложила в корзину жареную птицу, пирожки, конфеты, чай, сахар и потащилась на извозчике в Таганскую.
Она не загадывала, что будет. Плыла по течению. Волны мелких ежедневных дел, в содержание и смысл которых она не вникала, втянули её общий поток, изменить направление которого было ей не под силу.
***
Товарищем оказалась молодая миловидная женщина с длинной русой косой, сероглазая и строгая. Сероглазка смотрела с прищуром, должно быть по близорукости, взгляд у неё был жесткий. Женщина равнодушно, словно все земное её не касалось, приняла из Сашиных рук набитую курами корзину, незаметно сунула в ладонь записку и попрощалась. У дверей оглянулась и, пока бородатый «мушкатер» отпирал комнату, с едва заметной улыбочкой, словно жалеючи, оглядела убитую невниманием Сашуру. Повела плечом, и – они расстались.
«Мушкатер» громыхнул ключами.
Всю обратную дорогу Александра убеждала себя, что арестантка была с ней холодна из-за ухмыляющегося надзирателя. Тот в упор разглядывал «мамзелей» и отпускал глупые шуточки: «Ишь, какие глазастые споймалися».
Но Мишка нарочито равнодушно спросил: «Ну, как она там?» И сердце у нее оборвалось.
Разбилось оно в страшные дни декабрьского восстания, слившиеся в тягучий кошмар. Михаил Соколов, ближайший помощник Литвина – Седого, руководителя революционных рабочих Москвы, сражался с на баррикадах, коих было построено по городу не меньше тысячи. Стоял мороз, повстанцы заливали сваленные поперек улиц столбы и заборы водой, превращая их в ледяные чудовища. «Сон разума», - бормотала Александра, вспоминая глянцевые альбомы, купленные в тихой Швейцарии.
«Круглый дом» вздрагивал, звенели стекла.
- Пригнитесь! – кидался в простенок Вася Семенов.
- Мы привыкли…
Тут-то и пригодился удобный «ход» с купола.
Дружинники прибегали к Сашуре за провизией и бесконечными свертками, в которых угадывалось оружие. Сам Соколов в те дни не расставался с маленьким бельгийским браунингом, купленным в их последнюю швейцарскую поездку.
Бедный Вася Семенов! Знал бы он, с кем едва не столкнулся, привезя из далекой Манчжурии желтую глину в суконном кисете!
«Где ты, брат мой?» - она вытаскивала из бокаровской коробки кисет и прижимала к лицу.
За окном громыхала Пресня.
Когда пошла нешуточная стрельба, в её квартирке случился небольшой лазарет. Саша укрывала раненых, работала связной, закупала в аптеках бинты и лекарства. Её совсем «невоенная» внешность позволяла свободно разъезжать по Москве и проходить полицейские кордоны: Саша была барышней, а не курсисткой. Черный платок под меховой шапочкой, бледные щеки, старая муфта с лисьими лапками, испуганный взгляд.
Соколов сражался до конца, не зная жалости, усталости, не ведая сомнений. Обратной дороги не было.
Поезда не ходили. Застигнутая революционной бурей в Игнатовке Прасковья Афанасьевна слала тревожные телеграммы, наказывая не выходить из дома, не приближаться к окнам и, затаившись, ждать ее приезда.
На улицах грохотали взрывы, щелкали одиночные выстрелы, свистела шрапнель.
Над Пресней кружился пепел.
15 декабря в город были введены 2 тыс. солдат Семеновского лейб-гвардейского полка под командованием Георгия Мина. Дни восстания были сочтены. Министр внутренних дел Дурново телеграфировал Мину: «Никаких подкреплений вам не нужно. Нужна только решительность. Не допускайте, чтобы на улице собирались группы даже в 3-5 человек. Если отказываются разойтись – немедленно стреляйте. Артиллерийским огнем уничтожайте баррикады, дома, фабрики, занятые революционерами». Г. Мин перестал оглядываться на «общество» и газеты, начал действовать по-настоящему решительно и сурово и отдал приказ войскам: «Арестованных не иметь». Столь же беспощаден был и другой семеновец – полковник Николай Риман.
В те дни Саша вновь увидела неласковую сероглазку.
Её звали Зиночкой Коноплянниковой.
Она была сельской учительницей и по совместительству членом Боевой Организации партии эсеров. Именно в неё был восторженно влюблен Соколов.
Саше хватило взгляда, чтобы понять.
Она повесила нос, замкнулась, как тётя в свое время, но не ожесточилась. Продолжая любить, она желала Мишке добра и хотела лишь малости: быть рядом - тенью, шелестом, звуком. Наивный план: после страшных революционных бурь уехать с любимым в Швейцарию – провалился. В изумрудных Альпах без них цвели липы с одуванчиками, и жили под высокими крышами трудолюбивые бюргеры. «Мещанка, - устало думала о себе Сашура. – Начала с духов – кончила домиком в горах».
Три дня она укрывала легкораненого Соколова и Зинаиду под куполом дома на Поварской. Кипел самовар. Зиночка разглядывала воспаленными глазами углы, надрывно читала: «Товарищ, верь, взойдет она…» Соколов преданно смотрел на свою учительницу, повторял, что главный бой впереди и ничего еще не проиграно.
«Как «не проиграно, когда вы разбиты в пух и прах, и все вежливые студенты, приходившие с пакетами и говорившие «товарищ», на дне Москвы-реки?!» - Александре хотелось грохнуть об пол тарелку, смахнуть туда же дребезжащий Зиночкин стакан. - Мне жаль их!! Жаль! Молодых умных, ушедших раньше времени! Разве вам – нет?!» - порывалась крикнуть она, но Софья Каземировна учила: «Самое некрасивое, Саша, это истеричная женщина. Что бы ни случилось, надо держаться».
Обошлось без выкриков. Посуда уцелела.
Кто она, в конце концов?
Попутчица.
Прощаясь, он шепнул:
- Дашу береги. Ты надежный товарищ, Сашка. После Рождества перебирайтесь в столицу. Дело есть. Тут теперь опасно. Я вас найду.
Закутанная в платок Зиночка пожала Саше руку. Глядя поверх головы, негромко, но четко произнесла:
- Прощайте, Александра.
Вскоре все стихло.
К Рождеству в Москву вернулась Прасковья Афанасьевна с грузом «сушек» в мешках – война войною, а коммерция должна процветать - и тут Александра слегла. Два дня крепилась, на третий поняла, что не может оторвать голову от подушки. Лежала жалкая, худенькая, шейка – беленькая, губы – наждак. Густое лиловое облако подкрадывалась к ней со всех сторон, обволакивало. Она задыхалась от подступающего к горлу огня, бредила.
- Лежи – лежи, - ворчливым голосом говорила Прасковья Афанасьевна, поправляя на ней одеяло.
- Огонь.… Выстрелы…. Слышишь?
- Опять! Господи, да что же это? Спаси и сохрани, Царица Небесная, - тетушка поджимала губы и со скорбным ликом шла под образа. - За что караешь, Господи? – тихо, но строго допрашивала она бесстрастного святого белых одеждах, - Нешто мало лютого народа на земле? Разбойников, татей? Отчего не наказываешь? Или не ведаешь, где ангельская душа, а где – нечестивая?
Сашура пугалась тетиного богохульства и слабым голосом просила:
- Пить, пить…
Отношения с Богом у Прасковьи Афанасьевны были странные.
К концу зимы они перебрались в столицу.
Прасковья Афанасьевна поворчала для порядка и согласилась: стылые комнатки «под куполом» ей изрядно надоели.
- Сам-то тоже, что ль, туда подался?
- Кто?
- Орел твой, вот кто. Или не поняла?
- Э… кажется.
- Кажется ей. Чем он занимался, когда тут буча была? Геройствовал? Бросил двух несмышленых девчушек - и в пекло? А я писала, просила. Отрезанный ломоть, - она махнула рукой. - Так и будет по свету болтаться. В отца пошел. Ладно, утро вечера мудреней, - тётя поднялась из-за стола. - Дарья, посуду собирай.
***
В Петербурге устроились быстро, и все покатилось по накатанной колее: поручения, свертки, таинственные встречи, конспирация. Соколов мотался по городу с подложным паспортом, и Саша не раз подстраховывала его в поездках в Разлив, Финляндию и на станцию Озерки, где в середине апреля 1906 года он трижды встречался с крайне неприятным типом по имени «Иван Николаевич». У «Ивана Николаевича» был круглый, шарообразный череп, выдающиеся скулы, плоский нос, нево¬образимо грубые губы – их не могли прикрыть скуд¬но взрощенные усы, и мясистые щеки. Он был настолько отвратителен, что Александра, которой было велено, не приближаясь, посматривать, нет ли поблизости подозрительных, чувствовала удушье. Она отворачивалась и вопреки инструкции отводила глаза.
У запыленного вокзала лежала талая земля. На рыжей прошлогодней траве валялись ландриновые фантики, за лиловыми оврагами висел цветной туман, а вдоль придорожных канав цвела мать-и-мачеха.
Желтые предательские цветы.
На счастье после провала московского восстания и Пресни Соколов в пух и прах разругался с «оппортунистами» - старшими товарищами, откололся, создал с Устиновым и Мазуриным свою «максималистскую» партию, а бедному Евно Фишелевичу Азефу – то бишь, «Ивану Николаевичу» - было не разорваться: «на всех» его не хватало. Старшие, младшие. К тому же, отколовшись, Соколов стал действовать на свой страх и риск, не посвящая в свои планы «оппортунистов».
С Азефом он так и не договорился.
Сколь ни пытался хитромудрый провокатор выведать Мишкины намерения – не преуспел: Соколов был скрытен, хитер, недоверчив, благодаря чему остался на свободе.
Помимо Озерков и Разлива, Александре приходилось изредка наведываться в Петергоф. Она разрывалась надвое. Тетя подозрительно заглядывала ей в лицо:
- Где ты бродишь? Какие библиотеки, тебя шатает от усталости? Смотри, как бы он тебя во что не втравил.
- Миша… на картонажную фабрику устроился.
- Уж их было, этих фабрик!
«Петергофские» задания казались на редкость бестолковыми. Что значит: «Приглядывайся»? Вдоль станции слонялись дачники – смеялись анекдотам, пили сельтерскую. Подсвистывали игрушечные паровозики, скрипели деревянные настилы платформ, стучали каблучки, звенели шпоры. У полосатых шлагбаумов ворчали «моторы». Дежурные в белых перчатках, важно объявляли: «Поберегитесь, господа, локомотив!» Сытые городовые таращились на публику, выхватывали из толпы подозрительных и проверяли у них документы. Всюду шмыгали глумливые рожи в котелках, приставали к прохожим торговки.
У вокзала и в городе было много военных. Сердце её сжималось от страха. Чтобы отвлечься, она воображала себя Анной Карениной. Опускала траурную вуаль, доходила до края платформы – и возвращалась. На станции играл оркестр. Звенела медь, блестели трубы. Веселые нарядные барышни в муслиновых блузках под жакетами выглядывали из-под зонтиков и кокетничали с офицерами.
Неужели есть где-то тихая жизнь? С книгами, музыкой, семейными вечерами у абажура? С Агафоном Павлиновым, например.
Да хоть бы с ним!
Ей надоело «приглядываться». Она устала выслеживать, прятаться, проверять, нет ли за ней «хвоста». Что это за слово такое дурацкое: «Хвост»? Задания Михаила раньше не подвергались сомнению, но теперь…
Она запуталась.
И как быть?
Продолжение: Глава 6
Татьяна_Синцова (Россия)
Предыдущие публикации этого автора