Картонный балаганчик. Роман. Глава 2.

(Публикуется без редактуры и корректуры ввиду большого объема текста)

Начало: Глава 1

Глава 2

1904 год, начало апреля.
Всё в нашей истории вертится вокруг Введенского моста!

   Однажды, переходя Введенский мостик, Люба сказала, что он Поэт не меньше Фета. Блок был взволнован – это было громадно! Она держала его за руку. Мела весенняя метель. Над не очистившейся ото льда Фонтанкой взвивался в танце колючий снег, и он не видел ее лица.
   Блок оглянулся на унылый склеп Обуховки: как давно это было - и метель, и слова!
   Щит «сверхлюбви» оказался бумажным.
   Зачем он идет под окна старого «замка»?  
   Коварное солнце впивалось в затылок. Стучало в висках. Мостовая качалась и плыла. За стеклом витрин плясали оранжевые круги и вспыхивали электричеством. Вереница скрипящих нагруженных телег выползала с Загородного проспекта, раздавались крики: «Пади!». На Забалканском звенела конка,  дребезжали стекла. Скрипел навес под вывеской «Цветы», и от скобяной лавки пахло свежим дегтем.
   Он прислонился к газовому фонарю: если звезда упала, на небо её не вернешь.
   - Сударь, вам дурно? – прошелестел у плеча нежный фиалковый голос.
   Не понимая – что?! ему ли? - Блок сделал едва заметный знак: «Нет-нет». От раскаленного белого шара брызнули искры. На мостовую прыгнули клоуны в масках, карлики, паяцы в домино. Запрыгали, закружились.
   Загудели колокола…
   - Сударь? – синие глаза глянули на него с тревогой.
   На звоннице Троицкого собора зычно заплясала медь, заливая серый город оглушительным боем: бом! бом! Тот вмиг стал ржавым как кровь. Стены фабрик, казарм, доходных домов и бесконечных каменных заборов окрасились красным.
   «Красный дворник плещет ведра с пьяно-алою водой…»
   Вдогонку отъехавшей конке заверещала баба в пестрой шали.
   Закричали разносчики.
   Стук каблучков отдалился к Воскресенскому.
   Сделав усилие, он оттолкнулся от фонаря и зашагал к заветному Забалканскому. Вот уже показалась облицованная кирпичом башня с часами…
   Снова он будто паломник. Зачем?
   ***
   Завалишин откашлялся, как при начале допроса, и вынул из-под руки новую бумажку:
   - Позвольте объяснить. Заявление, поданное двадцатого марта сего года на имя пристава Московской полицейской части столицы Теплова, о пропаже супруги вашей Надежды Васильевны Персиц, в девичестве Терентьевой, было передано в наш отдел не случайно. Дело в том, уважаемый Семен Маркович, - почуяв неладное, тот ухватился за край стола, - что ценные бумаги, вложенные вашей невестой в совместное, как вы изволили заметить, предприятие, были частью – подделаны, а частью, - Иван Григорьевич строго взглянул на винодела, - похищены во время дерзкого ограбления Купеческого банка в мае одна тысяча девятьсот третьего года в Москве.
   - Что вы такое говорите?! Как можно?! – закричал раненый в сердце Персиц. Толстые губы его запрыгали: вот он день! Как начался наперекосяк – так покатилось! – Что значит похищены? Кредит! Бог мой! Проценты…. Воды…
   Обливаясь и лязгая зубами о край стакана, он выпил пару глотков и затих: «Вот они, люди! Шакалы. Волки. Бьют под дых! А ты – маленький, скромный. Живешь от трудов своих, на милость Божию уповаешь. Чист перед людьми и честен душою», - Семен Маркович забыл про «взяточку».
   - Не виновата она! – опомнился он. - Не знала. Могла не знать, -  добавил неуверенно и поник. - Дурно мне… Дурно.
   Бесплотный канцелярист подлетел к окну. Резкий прохладный ветер ворвался в комнату.
   Иван Григорьевич вздохнул:
   - Знала – не знала. Это мы и собираемся выяснить.
   В отдел по расследованию афер с фальшивыми банковскими билетами, контролю над соблюдением законов о винной монополии и производством и хранением взрывчатых веществ ротмистр Завалишин попал из прокуратуры по рекомендации бывшего шефа товарища прокурора С.-Петербургского окружного суда – А.А. Лопухина, направленного служить в МВД. И в прокуратуре Иван Григорьевич, прямо скажем, не снискал. Робок был без меры, с подследственными мягок. Правда, исполнителен, но это качество не перевешивало недостатков.
   Прошедший огни и воды полицейского сыска начальник Шестого отделения подполковник Кондратий Пантелеевич Коваленко, грустно оглядел новоприбывшего, сказал: «Ну, что ж»», - и поручил для начала дело артельщика фон-Мекковской биржевой артели Федорова, который был командирован в уезд для сбора денег с казенных винных лавок да скрылся.
   Следствие Завалишин завалил, Федорова не сыскал, и 8 тысяч государству не вернул. Однако в уныние не впал, мобилизовался и за второе, переданное в Департамент из обычной полиции, дело о пропаже супруги Семена Марковича Персица и открывшихся  в связи с розыском обстоятельствах, взялся с особым тщанием. Запросил и получил сведения о состоянии финансов заявителя, изучил материалы об ограблении инкассатора Купеческого банка И.М. Саватеева, случившемся в мае 1903 в Москве, но расследование продвигалось медленно. Догадок и ниточек у него было много, а подозреваемых – никого, кроме пропавшей девицы Терентьевой в фиктивном замужестве Персиц.
   ***
   - Не понимаю, - прошептал, глядя в пол, убитый горем Семен Маркович, - зачем ей…  понадобилось? Ну, если она знала, что бумаги краденые?
   - Вы успели ей что-то выплатить?
   - Ах! - вновь закачался на стуле Персиц.
   - Успокойтесь. Расскажите по порядку. Вот вы сговорились с Надеждой Васильевной о… сделке. Дальше? Она выдвигала какие-то условия? Если можно, с деталями.
   - Седьмого июня.
   - Что?
   - Сговорились мы седьмого июня прошлого года. В ресторации на Петровке - я упоминал. С венчанием решили не тянуть. Условий Надежда Васильевна не ставила, просила лишь провести его в церкви Животворящей Троицы, что под Саратовом. В ней маменька её сочеталась. Наденька так и сказала: «Там мама венчалась. В память о ней». Я не мог отказать.
   Семен Маркович оттер вялой рукою лицо.
   - Вы уж простите, ваше благородие, но в толк не возьму: ежели бы деньги причиною, то какой ей резон… исчезать? Я ведь проценты на капитал исправно платил.
   Завалишин насупился, потеребил клок свесившихся волос:
   - У меня нет ответа на ваш вопрос. Возможно, они решили, что полученных денег достаточно и…
   - Кто «они»?! – поднял голову Семен Маркович.
   - Ну…
   - Вы полагаете, она связана с грабителями? Она?! – дико рассмеялся заявитель, да так, что серый канцелярист икнул.
   - Я обязан предположить, - сухо ответил ротмистр. – Когда вы выехали в Саратов?
   - Через неделю после уговора. В разных купе, если вам интересно.
   - Нам все интересно. Был у нее с собой багаж? Поклажа?
   - Нет-с. Небольшой саквояжик, рыжий такой – и все. Приехали мы на станцию под вечер. Наняли лошадей. Она сказала, до церкви верст пятнадцать, дорога хорошая. И точно. Часам к восьми были уж на месте. Церквушка веселенькая, синий куполок, но запущенная. Штукатурка на углах битая, из трещин – веточки ольховые торчат. Растут, значит…
   - Вы, когда в поезде ехали, - перебил Персица Завалишин, - никаких знакомых или подозрительных вокруг нее не приметили? Рядом никто не вертелся? Не заговаривал?
   - Нет, она все время в купе сидела, книжку читала.
   - Какую, не помните?
   - Что вы, - отмахнулся Персиц, - А впрочем, может, стихи? Нет, не помню.
   - Продолжайте.
   - Что ж продолжать? Нашли священника. Он в храме был…
   Тут Семен Маркович замялся, задумался. Наконец, тряхнул головой:
   - Простите такую подробность, пришлось мне батюшку-то в сторонку отвести, перемолвиться. Правду сказать, денег дать. Судите сами: венчались мы не по правилам. Ни шаферов у нас не было – никого. Я так и сказал: вот вам, отче, на храм, на ремонт.
   - Когда вы с батюшкой беседовали, Надежда Васильевна, где стояла?
   - У лошадей. С  кучером разговаривала.
   - Опишите.
   - Кого?
   - Кучера этого.
   - Да вы что?! Спросите вы меня на другой день, я бы и на другой не описал. До кучеров ли мне было? – с дрожью в голосе прошептал Персиц.
   Краска бросилась Завалишину в лицо: «Неземной красоты - как это?!»
   «Второе дело гроблю, - затосковал он. – Где я её найду?»
   На все запросы ротмистра Завалишина о Надежде Персиц, в девичестве Терентьевой, полицейские части Москвы, Петербурга и других губернских городов ответили отказом: «Таковая не значится».
   - Обвенчал он вас. Дальше?
   Семен Маркович обратился в статую. Выпятил мокрые губы, прикрыл глаза.
   «Уснул, что ли?» – терпение ротмистра лопнуло.
   - Господин Персиц! – Иван Григорьевич постучал по столу карандашиком. – Дальше - что?
   - А… ничего. Сели в бричку, поехали. Аккурат к ночному поезду и поспели. Снова – купе. Она читает, я дремлю, - он опять впал в прострацию. - Знаете, я ей букет подарил - розовый. Я в букетах мало смыслю, робел поначалу-с. Думал: ужели я букетом барышне не угожу? Она на стол его поставила, сказала: «Милый».
   «Надо думать, букет, - хмыкнул про себя Завалишин. – Не даритель же? Впрочем, кто их, женщин, разберет».
   - Договорились мы по приезде друг другу не докучать, но раз в месяц встречаться. Ну, чтобы… - он некрасиво шмыгнул носом. – Понимаете, я ей… по-настоящему руку предложил. Как супруге. Одна ведь. Кто позаботится о ней, кто подскажет? Глупо признаться, надеялся, что отношения наши в… нормальные перерастут. Потому и заявление подал, когда она пропала из московской квартиры. И вот…
   - Что она о петербургской родственнице рассказывала?
   - Ничего особенного: тетка вроде по матери. Где живет – не сказывала, а я и не спрашивал. Моё ли дело? Из-за тётки я в Петербург и примчался. Думал, может, она к ней переехала? - он махнул рукой.
   За окном скомандовали: «Смир-рна!» Ветер стукнул оконной рамой, занавески взвились и вспорхнули крыльями.
   – В Москве она, по какому адресу проживала? Комнату опишите.
   - На Поварской, - не сразу отозвался Семен Маркович. – Там, знаете ли, ваше благородие, переулочек есть  – у церкви Бориса и Глеба. Приятное место, душевное. Дом – добротный, об трех этажах. В нижнем этаже - магазины, а над последним -  куполок вроде церковки. Словом, там. Зимой прохладно, зато до бога недалеко.
   - Одна жила?
   - Ну, знаете, - обиделся фиктивный муж, - я свечку не держал. Может, и не одна, но не похоже. Скромненько так всегда. Чистенько. Книжки повсюду. Столетники на подоконниках, фикус в углу. Когда мы виделись в последний раз, Надежда Васильевна сказала, что хочет поменять квартиру. Не заладилось у нее на этой. На масленой зашел предупредить, что на недельку отъеду, мне по делам надо было - в Бессарабию-с. А она мне: шумно тут стало - перееду. Вернулся - её и след простыл. Сунулся к домовладелице – противная, надо сказать, баба эта Аглая Денисовна. Ферапонтова её фамилия: «Будьте любезны, - говорю, - для меня жиличка ваша, Надежда Васильевна, адрес оставила». Промолвил, а она как закатится! «Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!» «Что, - спрашиваю, - вас дамочка так распирает? Чего смешного?» А она пуще гоготать: «Га-га-га!»  Потом и вовсе обзываться начала, «тыкать». Неделикатно так. Дура.
   Завалишин хмыкнул.
   Семен Маркович уставился на него с осуждением:
   - И вы туда же. А чего смешного?
   - Ничего, вы правы. С тех пор вы и начали поиски?
   - Разумеется. Какая никакая, а все-таки жена-с. Не думал я, что так…
   Он сделал неопределенный жест, откинулся на спинку жесткого казенного стула и затих. Душная тишина повисла в комнате. Умолкла пишущая машинка. Канцелярист зевнул и свесил голову.
   - И последнее, - ротмистр поправил челку. – Приметы её опишите. Как выглядела? – в висках застучало: «Неземной красоты!»
   - Я там указал, - неохотно кивнул на стол Семен Маркович и вздохнул. – Необыкновенного очарования была девушка. Вот и обернулось все… не кругло, а нет у меня в душе обиды. Разве мне обижаться надо? Радоваться – что такая женщина крылом осенила. Будто птица ведь. Легкая, воздушная. Ласточка и только.
   Завалишин задумался. Перед глазами возник чей-то образ - нежный туманный. Зазвучала музыка, запели детские голоса. На душе стало светло, как на Пасху.
   - Так что… приметы? – он отмахнулся от видения. – Волосы какие? Глаза? Ростом, какова была?
   Винодел посмотрел на него, как на идиота.
   - Что вы глупости спрашиваете? Как я опишу?
   - Уж постарайтесь.
   Персиц вздохнул.
   - Волосы такие... ну на открытках бывают у дам-с: пышные, с волной. Светлые. Носик маленький,  - он улыбнулся, видимо вспомнив что-то приятное. – Она веселая была. Бывают с ужимками дамочки, не знаешь, как к ним подойти. А Надежда Васильевна не такова. Серьезная девушка, но не сухарь. Со словом – ласковым. Пришел к ней как-то – перед Рождественским постом дело было - а она грустная сидит. Глаза на мокром месте. Они у нее синие пресиние, глаза-то. Как цветы. Раньше думал, врут про синие глаза – не бывает таких. Думал, в романах разве? Напишут: «Фиалковые», - а, поди, разберись, какие?
   Он робко глянул на ротмистра.
   Иван Григорьевич сидел, поджав губы.
   - Ну, вот. Хотел уйти. Она уцепилась за рукав: «Семен Маркович, посидите рядышком. Чаю со мной выпейте, про степи бессарабские расскажите». Потом рассмеялась, развеселилась. Я, признаться, подумал: «Может, сладится у нас?» - он помолчал. – А росту? Среднего она была росту.
   - Особых примет не было? – уныло спросил Иван Григорьевич. – Шрама или родинки?
   «Откуда у такой – шрам?»
   - Нет, - не задумываясь, ответил Персиц. -  Нет, стойте! Родинка-то была, господин ротмистр! Как же я…. Вот тут, - он осторожно приложил кривой указательный палец к лицу чуть повыше губы – справа, и сдвинул на  полсантиметра к щеке, - Ма-а-ленькая, черная. Будто мушка.
   - А вы говорите!
   - Вы уж со своими приметами, - фыркнул Семен Маркович. – Будто она преступница. Наскучил я ей – вот и сбежала. Теперь уж ясно, - он хлопнул себя по коленям, - Я вам больше не нужен или как?
   Завалишин не хотел расстраивать бессарабского винодела: в невиновность мадемуазель Терентьевой верилось с трудом. Иван Григорьевич хмыкнул: «Ласточка!» Женщины все… птички, ласточки. Попробуй их опиши. А вот: «Таковая не значится», - было делом серьезным. Самым подозрительным был ее приход к Персицу в первых числах июня 1903-го – ровно через неделю после ограбления инкассатора Купеческого банка И.М. Саватеева.
   - Ну, тогда… - Семен Маркович поднялся.
   - Погодите! Как вашего священника звали?
   Винодел задумался и, прикусив щеку, опустился на стул:
   - Отцом Дмитрием, господин ротмистр.
   Завалишин поднял брови: скособоченное лицо Семена Марковича выражало крайнюю степень замешательства:
   – Не хотел говорить…. Поймите правильно, я и тогда не стал выказывать претензий, отнеся их на счет некстати разыгравшейся ревности. Глупо, конечно. Мне ли ревновать? Но уж больно молод показался священник-то! Такие в семинаристах бегают! Хотя приход завалященький, могли и молодого поставить, который службы не твердо вызубрил.
   - Сколько ему было лет?
   - Не больше двадцати двух.
   - Что значит «не твердо»? Он запинался при венчании?! Путался?
   - Именно так, ваше благородие, - Персиц оробел, холодок неподдельного  ужаса впервые пробежал по его круглой, как у Чичикова, спине.
   - Уточните, - Иван Григорьевич сделался строг и внушителен.
   - Уточняю: в отрывке из Апостола сбился до трех, либо, раз, а «о браке в Кане Галилейской» – и вовсе пропустил. Словом…
   - Хотите сказать, что на священника он не был похож?
   - Именно так. Воля ваша – не похож, и все. Я тогда на счет ревности.
   - Опишите-ка мне отца Дмитрия.
   - Росту он был высокого - это я сразу приметил…
   «Мудрено не приметить, – разозлился на себя и на Персица ротмистр: один олух Царя Небесного и второй ему под стать: такую «ниточку» чуть было не упустил!»
   - Видный мужчина, - Семен Маркович вновь заволновался. – Поймите правильно: неловко мне было перед невестой замечания ему делать. Я хоть человек маленький, а смешным быть не хочу-с. Особенно в глазах дамы, можно сказать, жены-с.
   - Понимаю. Приметы – какие? Высокий, видный – что еще? – он вывел ротмистра из себя.
   - Лицо – чистое. Бородка маленькая, кургузая. У меня при виде   бородки сразу мысль мелькнула: странный священник-то, - заторопился Персиц. – Деревенские загорелые все, краснорожие, прости Господи, как не знаю, кто. Иного деревенского батюшку от прасола не отличишь. Чуб у него был светлый, вот так вот набок закрученный, - Семен Маркович принялся вертеть свои липкие волосенки толстыми красными пальцами. – По залихватски, надо сказать. Глаза темные. Похоже, зеленые, но не поручусь.
   - Как вам показалось, - вкрадчиво осведомился Завалишин, - Были они знакомы друг с другом – ваша Надежда Васильевна и этот… священник?
   Бедный Персиц замер.
   Ольховые веточки из щелей, одуванчики. Битая штукатурка, пронзительные чайки над рекой и темные акации. Синие веселые глаза, купола в предвечернем мареве и - «Венчается раб Божий…»
   «Господи, за что?! Я же по чести, с душою. Неужто обман? – Семен Маркович потер в растерянности лицо. – Каковы люди! Но она.… Нет, не может быть».
   ***
   Солнце повернуло к закату, и день смягчился.
   По раскаленному белому небу поплыли дымные облака.
   Запахло сыростью.
   Иван Григорьевич высунулся по пояс в окно, посмотрел на реку, по-бабьи вздохнул.
   По Фонтанке кружились раскисшие глыбы льда. На пристани стоял толстый жандарм с багром и отпихивал их от дощатого причала. На противоположной от здания МВД набережной толпились студенты Коммерческого училища в форменных шинелишках. Блестели козырьки, пестрели околыши. Слышался  смех, перебиваемый  скрипом телег и отдаленными гудками с Лиговки.
   Ротмистр Завалишин скосил глаза.
   На выгнутый дугой Введенский мост карабкалась сутулая фигурка в черной шляпе и черном, потертом на локтях, пальто. Человечек цеплялся за перила, и ноги у него подкашивались.
   Дородная тетка с кошелкой, оттерла его в угол. Убитый горем Персиц качнулся. Тетка влезла на мост и поковыляла к Гороховой.
   Рыжее солнце ударило человечку в спину и скрылось за нависшим над городом облаком.
   ***
   - Покупайте билеты! Благотворительный спектакль в пользу нижних чинов, погибших на миноносце «Стерегущий»!  Покупайте! – щекастый подросток в кепчонке, сшитой из подогнанных лоскутов, замахал перед ним газетами, - Возьмите, сударь.
   Блок отшатнулся: «Что опять?!»
   Парнишка деловито вынул из-за пазухи «жертвенную» кружку и протянул ему кургузый плакатик с нарисованным траурным венком, обвитым георгиевскими лентами:
   – Вместо билета. Три целковых. Не пожалеете. В пользу нижних чинов, - прибавил он с достоинством. - А газету?
   Непонятный дядька стоял истукан истуканом.
   Блок купил газету, бросил взгляд на заголовки: «Броненосец "Петропавловск", на котором находился вице-адмирал С.О. Макаров, подорвался на японских минах и затонул». Вот как. Дороговато встали русскому народу лесные концессии на корейской реке Ялу и золотые таежные прииски. «Концессионная» авантюра в Манчжурии быстро привела к войне, и вот уже, пожалуйста – «благотворительный спектакль в пользу нижних чинов!»
   Скоро, скоро.
   Над ухом взвыла конка – вагон заскрипел, зацокали копыта.
   Перед ним вдруг выросло замком красно-каменное здание Палаты. Оно отбрасывало холодную тень на тротуар. Блок сделал шаг и очутился во тьме. Знакомые окна, под которыми когда-то простаивал, слепо поблескивали.
   «Чуждый спорам, верный взорам Девы алых вечеров, я опять иду дозором в тень узорных теремов…»
   Что он хотел вернуть?  
   Ту весеннюю вьюгу? Метельный январь 1904 года, когда, заласканный новыми  друзьями – С. Соловьевым и А. Белым, он вернулся с молодой женой из Москвы?  
   ***
   Первопрестольная околдовала. Она оказалась не «бургом», а «градом» со сказочными теремами. Люди в ней были проще, душевнее. «В Москве горе прячется за облачком, - говорил он, - в Петербурге за черной тучкой».
   А эта московская широта!
   Вожди и новобранцы символизма, разнесли о нем славу по всему городу. Суровый Брюсов и простодушный Бальмонт адресовали ему слова ободрения. «Младшие» символисты, именовавшие себя аргонавтами, осыпали его похвалами и тщились вовлечь в свои «гипербореи».
   «Кучка людей в черных сюртуках ахают, вскакивают со стульев, кричат, что я первый в России поэт», - с удивлением писал он матери.
   «Ахающие» жили в неистовом напряжении. Пытались претворить искусство в действительность, а действительность в искусство. Выходило смешно и, на его уравновешенный взгляд, несколько истерично. «Прекрасная пара! Прекрасная пара!» - возбужденно жестикулировал вечно взвинченный Белый. Их передавали из рук в руки. Вели от одного стола к другому, от одних гостей к другим. Возили на Воробьевы горы, к Тестову, в «Славянский базар», в Донской монастырь и Художественный театр. Белый дарил Любови Дмитриевне розы, а взъерошенный мистик Сережа Соловьев называл «светлой дочерью Хаоса» и дарил – лилии.
   «Гипербореи…»
   Было шумно, весело, с застольями вдоль ночи, но утомительно и как-то… чересчур.
   Молодые символисты не отделяли жизнь от творчества. Возведя Блока на пьедестал своего поэта, они стали бесцеремонно вторгаться в его личную жизнь, сделав ее предметом болтливого обсуждения: «Прекрасная Дама – невеста? Жена? Ха-ха-ха! Тогда она простая девушка». Назойливое вторжение раздражало гостя, как и вся суета, переходящая границы меры и такта.
   Блок начинал «темнеть и каменеть».
   Нецеломудренная мистическая болтовня отвращала.
   «Между этими всеми людьми – что-то тягостное.  Нет, мне не нравится это. Не то!.. Хочется святого, тихого», - устало писал он матери.
   Вскоре они вернулись в Петербург. «Сказка» кончилась - «московский сумбур» остался. На второй день после их возвращения началась русско-японская война.
   Город предстал обиталищем чёрта.
   Блок с удивлением обнаружил, что в сытом нарядном Петербурге мостовая – торцовая, а в пыльном окраинном – булыжная. И что ему не по пути не только с «отвлеченными людьми» - супругами Мережковскими, но и с назойливыми московскими мистиками.

Продолжение: Глава 3

Татьяна_Синцова (Россия)

Предыдущие публикации этого автора