Глава 33,
Заключительная.

    - Я смотрю, у нас гости, - раздался сверху мягкий, но строгий женский голос.
    Все повернулись на него – Анна. Привлеченная шумом и уставшая ждать мужа, она с улыбкой спускалась вниз по лестнице – красивая и величественная как никогда.
    - Я – Анна Васильева, хозяйка этого дома, - произнесла она, милостиво глядя на цыгана. – А что… - она замолкла, ужаснувшись тому, что стало с ее роскошной гостиной. Обозрев груды пыли, сажи, щепок, выбитое стекло, искореженную мебель и побитую посуду, она переела возмущенный взгляд на мужа. – Что здесь  произошло?
    - О, ничего особенного, - улыбнулся Хмель, - просто ваш муж так встречает гостей.
    - Влад! Меня не было десять минут, и за это время ты разнес полдома!  Может быть, объяснишь все-таки, как такое произошло?
    - Ну, - смущенно улыбнулся Влад, - это было маленькое недоразумение…
    - Да, - живо подключился Дроздов. – Мы просто приняли Хмеля за чужого…
    - Ну и мебелью в него пошвырялись чуть-чуть, - добавил Осипов.
    - Но уже все в порядке, - закончил Влад. – Хмель нам успел рассказать много интересных историй, на одну из которых ты и попала.
    - Выходит, я пришла вовремя? – улыбнулась Анна.
    - Не совсем, - внезапно сказал Хмель – строго, хотя и с улыбкой. – Дело в том, что когда вы подошли, я уже закончил и сейчас, если вы не возражаете, хотел бы побеседовать с вашим мужем. Наедине. Так сказать, небольшой чисто мужской разговор. Надеюсь, вы не обидитесь, если я попрошу вас и Розу выйти ненадолго?
    Анна дружески переглянулась с Розой – та согласно улыбнулась и слегка кивнула ей в ответ.
    - Вот и прекрасно, - кивнул Хмель, но заметив некоторое беспокойство в глазах Розы, он  сказал: - Тебя это тоже касается.
    - Но…
    - Выйди, - с нажимом в голосе и взоре  произнес Хмель, а затем улыбнулся: - Пройдитесь с Анной вдоль речки, звезды посчитайте, можете цветов нарвать. Я позову, когда мы закончим.
Он улыбнулся снова, но в его глазах, хоть и светящихся любовью и весельем, стояла сталь. И Роза поняла, что лучше не возражать. Сделав вид, будто не поняла, что отец что-то замышляет, она беспечно пожала плечами, повернулась к сияющей Анне и обе подруги вышли из дома.Как только они удалились, Хмель повернулся к друзьям – и те вздрогнули, увидав его лицо. Улыбка по-прежнему сидела на его губах, но она была жесткой и колючей, а черные смеющиеся глаза теперь пылали ледяным гневом – в тысячу раз страшнее того, какой был у него, когда он появился здесь. Мужчины нервно переглянулись. Осипов и Татищев расплылись в дурашливых натянутых улыбках, Роков бездумно уставился на чайную ложечку и стал помешивать ею в пустом стакане – с таким старанием, будто от этого зависело что-то очень важное. Что до Влада, то он сомкнул губы и вместе с Дроздовым бесцельно бродил взглядом по гостиной – разом притихшей после ухода Анны и Розы.
    - Ну? – все так же ядовито улыбаясь, сладким ледяным тоном спросил Хмель, и его вопрос, прозвучавший в таком тоне, испугали их еще больше, чем выражение лица, с которым он был произнесен.
    - Что? – как можно беспечнее и недоуменнее вопросил Дроздов.
    - Это мне следует спросить у вас – «что»! – рыкнул Хмель, и все подсочили, а Роков даже выпустил из рук чашку с ложкой – чашка упала и разбилась, а ложка завертелась на полу.
    Улыбка исчезла с его губ, а в черных глаза не осталось ничего, кроме ледяного гнева. Ноздри цыгана вновь воинственно затрепетали, а рука сжала рукоять ножа.
    - Или ты уже не помнишь? Забыл? – снова в сладко-ледяном тоне произнес он, а затем рыкнул: - Напомнить?!
    - Но… ты тут так мило рассказывал про Ветерка, что я…
    - А как, по-твоему, для чего я этот делал? Для чего распинался тут больше часа? Язык захотелось почесать, так, что ли? Или просто отец не нашел, что еще можно сказать своей дочери,  которую не видел больше пяти лет?.. А может, - понизил голос цыган, и глаза его засверкали еще ярче, они буквально впились в приросшего к креслу Влада. – А может, он это сказал для того, чтобы хоть как-то успокоить дочь?! Потому что  увидел ужас в ее глазах! Боль и ужас -  и больше ничего! Потому что она улыбалась сквозь силу! И что ей хотелось рыдать здесь, а не смеяться! Может, поэтому он здесь начал плести всякую чушь про голубя, вместо того, чтобы задавать конкретные вопросы? Может, поэтому? Как ты считаешь? Или ты уже ничего не считаешь?!
    - Нет, я… - Влад растерянно и виновато поглядывал во все стороны в поисках защиты и спасения, но кругом видел лишь такие же испуганные и растерянные лица. Едва совладав с собой, он попытался придать своему голосу былую твердость: - Я… я так не думаю, Хмель. И я, конечно, очень сожалею, что все так вышло…
    - Сожалеет он! – Хмель безумно расхохотался и тут же замолк, свирепо уставившись на него. – Сожалеет! И это все, что ты можешь мне сказать?.. уходя от тебя, я оставлял ее при одном условии, только одном – что ее здесь никто не тронет. И ты клялся мне, вы все клялись исполнить это условие – а что же получилось?.. ты клялся ей! Ты обещал! Вы все обещали и она верила вам! Поверила! А вы предали ее! предали меня!.. Ты клялся мне, ты обещал. Вы все обещали и клялись… я рассказал тебе о ней такое – я никому этого не рассказывал! Я даже ей не все рассказал! Потому что я верил тебе! А ты… знаешь, каково это? Быть в сотне километров от родного дитя, уверенный, что ему не причинят вреда, а потом вдруг узнать, что твоему ребенку плохо, что его насилуют, морят голодом и унижают – потому что какая-то сволочь начихала на клятвы и обещания, прельстившись на деньги? Знаешь, каково это? Каково быть в сотне миль и не в силах ничем помочь? Знать, что твой ребенок в руках убийцы его матери?..
    Хмель был страшен. Ноздри хлопали, словно ставни, с шумом выпуская воздух, черные очи бешено сверкали, смуглое лицо исказилось от гнева. Но - странное дело – Влад перестал бояться.
    - Прости, - тихо и серьезно сказал он, виновато опустив взор, - я знаю, это очень тяжело, я сам уже сотню раз ругал себя. Я не должен был так поступать, и я очень сожалею, правда… и я понимаю тебя…
    - Понимаешь! – рыкнул Хмель. – Ты ничего не понимаешь! Ты даже представить себе этого не можешь! Но ничего, сейчас ты живо поймешь!
    Во взоре Влада мелькнуло недоумение, которое тут же сменилось ужасом, потому что гостиная вдруг заполнилась цыганами. Все мужчины, рослые, крепкие парни, в пестрых рубахах, черных сапогах и жилетках – шестеро из них в миг подскочили к помощникам, которые попытались было оказать им сопротивленье – и приставили им ножи к горлам. Еще четверо встали у девичьей и захлопнули туда дверь, встав у нее с  оружием в руках. Пара цыган встала у лестницы, охраняя вход на второй и третий этажи, пара – у дверей столовой, и еще по цыгану на каждое из окон и вся остальная масса столпилась у передней.  Около самого Влада так же оказался какой-то цыган – молоденький, но зато с каким-то шнурком, который в любую секунду мог превратиться в отличную удавку. Но Владу было не до того – он смотрел в переднюю, где сгрудившиеся цыгане вдруг расступились, пропустив вперед белокожего парня. Совсем еще юнец, с карими глазами, которые в ужасе вращались во все стороны, глядя на столпившихся вокруг него цыган, со светлыми, рассыпавшимися по лицу волосами, испуганным лицом и туго скрученными за спиной руками – его толкнули прямо к Хмелю, и тот быстро перехватил его мускулистой рукой.

    - Отец! – отчаянно вскричал  юноша.
    - Славик! – в ужасе воскликнул Влад, узнав в парнишке своего сына.
    И дернулся, чтобы встать, броситься на помощь – но молодой цыган, стоявший за ним, со смешком усадил его на место, а Хмель схватился за нож – и острое как бритва лезвие, сверкнув, в миг оказалось у горла насмерть перепуганного Славика.
    - Отпусти его! – в ужасе взмолился Влад – его колотило. – Пожалуйста!
    - Отпустить? – сладко усмехнулся Хмель.
    - Он же тебе ничего не сделал!
    - Роза вам тоже ничего не сделала! – рыкнул цыган, и взор его стал холоднее льда, а голос обратился в сталь. – Ничего! А что сделал ты с ней? Может быть, тебе показать? Может, следует так же исполосовать твоего сына, что бы ты понял, что вы сделали с ней? Проделать с ним тоже самое, что ты проделал с моей дочерью – чтобы ты понял, каково это – оставить веселого, жизнерадостного, красивого ребенка, а в ответ получить изуродованного душой и телом? А что, мысль неплохая. Смотри, и кнут рядом, - при этих словах Славика заколотило, он в ужасе покосился на тяжелый бич возле стены, - интересно, с какого удара с его спины полетят клочья кожи и мяса? А может, лучше стоит взять ремень? Ее ведь ремнем били, верно? Еще бы, широким ремнем, чтобы кровавых рубцов на спине осталось. Может, и мне следует так поступить? Или, - голос цыгана стал тяжелей свинца, - просто стоит взять нож и отрезать ему язык? Чтобы он не повторял ошибок отца, чтобы не давал ложных клятв и обещаний? – и, ледяно улыбаясь, цыган провел острием ножа по губам побледневшего пленника – тот в ужасе зажмурился и задрожал. – А может, - цыган усмехнулся, глядя, с каким трепетом следит за каждым его движеньем насмерть перепуганный Влад, - не нужно ничего этого? Может, стоит просто вспороть ему брюхо и выпустить кишки? Тогда он точно не повторит твоих ошибок – потому что будет мертв, а ты, глядя на его труп, может, будешь лучше помнить, кому ты и что говоришь, станешь держать данное тобой слово?
    Влад не умолял – от ужаса всего происходящего он лишился дара речи, вместо этого он, дико выпучив глаза, качал головой, но Хмель был неумолим. Улыбаясь в ответ на его безумные взоры, не слушая  слезных просьб его сына, он покрепче ухватил рукоять своего ножа и…
    - Что здесь происходит? – раздался позади тревожный голос Анны.
    Цыгане, стоящие в передней, расступились, и в гостиную вышли Роза и Анна – последняя, увидав своего сына с приставленным к его горлу ножом, испуганно взглянула на мужа – с удавкой у шеи, на помощников – с ножами у горла, а затем -  на Хмеля, который держал ее сына. Недоуменно, напугано.  И лишь Роза при виде такой картины не испугалась - вместо этого она с улыбкой взглянула на отца.
    - Так что здесь происходит? – спокойно повторила она вопрос подруги, хотя глаза ее были строги и беспокойны.  
    - Кажется, я велел тебе не приходить, пока я не позову, - в голосе Хмеля отчетливо прозвучала досада, но он улыбался и - Влад поразился этому – он улыбался уже без злобы! Он был весел – как тогда, за рассказом про голубя, и взор его был так же весел и дружелюбен, и голос! Влад был поражен, не меньше – помощники. – Ты хоть раз в жизни можешь меня послушать?
    - Наверное, - беспечно пожала плечами Роза. – Но если бы я не пришла, то пропустила бы все интересное. А я этого не люблю, ты же знаешь.
    Хмель усмехнулся.
    - И много ты успела услышать?
    - Начиная с «выпустить кишки», - улыбнулась Роза, - мы слышали все. Ну и решили зайти, посмотреть – в конце-концов, харакири в твоем исполнении мне еще не доводилось видеть.
    Нет, ну какова, а? Ведь все поняла, а как повернула! И тут все – даже помощники с ножами у горла, и цыгане, их охраняющие – все заулыбались, и Влад в том числе. Даже Анна, слушая уверенную и веселую речь подруги, невольно оставила свое волнение и улыбалась. А Хмель – он усмехнулся и толкнул к ней Славика – тот, внезапно преобразившись, немедленно перевел свой рот из положения мольбы и ужаса – в безудержное веселье. А карие глазки, мгновение назад источавшие ужас и готовые разлиться слезами, засверкали, смеясь, а их владелец, легким движением руки скинув с рук путы (которые, как оказалось, и завязаны-то не были) – кинулся в объятья матери.
    - Мама!
    Влад ошарашено глядел на сына и ничего не понимал. Веревка, слетевшая с его рук -  которые, как оказалось, и завязаны не было, столь внезапная перемена в лице – словно мальчик заранее знал, что все так и будет, вдобавок этот странный блеск в его глазах все это время, и загадочные улыбки цыган, спрятавших вдруг свое оружие и отошедших от помощников, таинственная улыбка самого Хмеля…  Усмехнувшись, Хмель осмотрел свой нож, который еще недавно держал у горла Славика – и, взяв лезвие за кончик, вдруг стащил с него прозрачную, тонкую пленку-чехол и, скатав его в трубочку, сунул в карман. А затем, попробовав пальцем уже само лезвие и убедившись, что оно по-прежнему остро, сунул нож в ножны.
   - Так ты не собирался его убивать? – пробормотал пораженный Влад.
    - В мыслях не было, - улыбнулся Хмель, и Влад, облегченно  вздохнул, сам расплылся в улыбке.
    - Но тогда… - пробормотал, улыбаясь и не веря своему счастью.
    - Я видел страх в твоих глазах, боязнь потерять сына, - мягко, но уже не так весело и гораздо серьезнее, сказал Хмель. – И мне этого хватило.
    Как выяснилось, Хмель узнал всё о том, что творится с его дочерью и поспешил на помощь,  задуам при этом проучить Влада. Но - как? Не битьем же. И тогда он вспомнил о сыне Влада - Славике, которого тот оставил на своей даче. Хмель по пути сюда вместе с табором завернул на дачу и переговорив в отпрыском и убедившись, что виновник главный Олег, а Влад лишь закрывал на всё глаза (из-за трусости), решил разыграть такой спектакль. Чтобы проучить незадачливого добряка. И получилось у него это отменно.


    Ну а после этого рассказа случилось то, что должно было случиться - на голоса вышли Лёша и Богдан. И Хмель познакомился со своим зятем и внуком - о существовании которых даже не догадывался. Как, впрочем, и Богдан - о том, что у его жены есть отец. Да еще - цыган. А потом во дворе громадным полукругом были расставлены принесенные из дома скамейки, стулья, кресла, а по центру и в разных концах развели костры. Невольницы со смехом и шутками удрали в девичью – а через несколько минут вернулись наряженные, красивые, и веселые как никогда. Кто-то из помощников пошел в барак – и через минуту оттуда выбежали веселые невольники. Со смехом они расселись вместе со своими женами, помощниками, Владом, его женой, а так же Розой, Богданом и Лешей на скамейках, кто-то сел на песок, кто-то на бревна, расселись так же и цыгане, а затем кто-то из цыганят отварил ворота.
    - Заходи!
    И больше ничего не было слышно – все потонуло в веселом звуке скрипки и гитары. Цыганки всех возрастов – все как одна смуглые, черноволосые и черноглазые, в диковинных пестрых юбках и не менее чудных разноцветных платках, с золотыми монистами на шее, крича и смеясь, затянули веселую цыганскую песнь и, танцуя, зашагали вокруг друзей. А вместе с ними во двор зашли и их мужья-цыгане – все в жилетках, в черных сапогах, в разноцветных рубашках, смуглые, как и их жены, они расселись кто на заборе, кто на сарае. И все принялись танцевать.
    Во втором часу ночи, Роза, уставшая, но счастливая, после очередного пьянящего танца вышла из круга и направилась к своей подруге. Всеми забытая, Маша печально сидела на бревнышке возле огромной бочки, скрытая от всех ее тенью. Она улыбнулась, увидев Розу.
    - Скучаешь? – ласково спросила Роза, погладив бедняжку по голове.
    - Розочка! – радостно воскликнула она, а потом нежно спросила, устремив на нее свои теплые серые глазки: - Как ты, Розочка?
    - Хорошо, Машенька. А у тебя? Как Дроздов?
    - Любвеобильный он очень, - смущенно покраснев, со счастливой улыбкой прошептала она.
    - Но вам, похоже, это не мешает, -  заметила Роза, и Маша снова улыбнулась.
    - Нет.
    Роза звонко рассмеялась, и Маша – но уже гораздо тише и тоньше - вместе с ней.
    - А… а как Богдан Соломонович? – насмеявшись, тихо спросила сероглазая невольница.
    - Все хорошо, Машенька, у нас все хорошо. Богдан поправился, у него только шрам остался. И знаешь, - черные глаза озорно сверкнули, - мы тоже не бездельничаем ночью. Правда, при условии, что Леша в это время спит.
    - Да? – радостно воскликнула невольница и тихо, весело рассмеялась, и Роза улыбнулась вместе с ней, но когда она заговорила, ее голосок был серьезен как никогда.
    - Да, но без тебя все было бы далеко не так хорошо, Машенька, - и, заметив недоумение на лице девушки, тотчас пояснила:- Таблетки, Машенька. Если бы ты, когда Олег схватил тебя, перестала мне их приносить, я не знаю, чтобы было. Я бы погибла тогда.
    - Но, - удивленно проговорила Маша, - я не приносила тебе таблетки.
    - Нет? – на лице Розы отобразилось сильнейшее удивление. – Но кто же тогда?
    - Не знаю…- растерянно отвечала девушка. – Когда Олег Булатович поймал меня с ними, Петр Сергеевич спас  меня, если бы не он, Олег Булатович точно задушил бы меня. Но Петр Сергеевич унес меня к себе, и мы тогда с ним помирились…
    - Да, - кивнула Роза, - ты рассказывала мне об этом.
    - И когда мы помирились, - продолжила Маша, - он мне строго-настрого наказал не ходить больше к его комнате… и я не ходила, - добавила она.
    - Но если не ты пихала мне под дверь таблетки, то кто же тогда?
    - Не знаю… - тихо ответила Маша, сама недоуменно, тревожно глядя на подругу, а потом вдруг охнула и прижала ладонь к губам, едва слышно прошептав: - Петр Сергеевич…
    - Что? Что, Машенька? – быстро спросила Роза. – Ты думаешь, что это…
   - Петр Сергеевич, - тихо повторила Маша, сама пораженная своим открытием. А затем, торопясь, взялась объяснять: - Я не говорила тебе, Розочка… помнишь, когда я брала у тебя таблетки раз вечером, твой Богдан пришел к тебе, и мне пришлось спешно уйти? Так я тогда на кухню пошла, чтобы сразу принять одну таблеточку и водой запить, а Петр Сергеевич – он пришел туда. И  поймал меня там с этими таблетками. А вы же знаете, какой он любопытный… он не отпустил меня, пока не узнал, от чего они. А потом… потом… когда в тот день Олег Булатович поймал меня с ними у его дверей, Петр Сергеевич как раз и появился, и он мог увидеть таблетки, они же по всему полу раскатились…
    Роза взволнованно слушала подругу.
    - Он мог увидеть их, Розочка, - тихо закончила Маша. – И он наверняка все понял, он же знал, от чего они… а потом.... он ничего не говорил мне, Розочка, но знаешь, я потом частенько о тебе думала и все себя ругала, что не ношу тебе таблетки, а сама, знаешь, я ведь сама потом стала замечать, что таблеток в пузырьке вроде как меньше становиться… но я тогда внимания не обратила, я ведь и подумать такое не могла…
    Роза и сама подумать такое не могла. Да и как можно было ожидать подобное от Дроздова?  Бывшего ловеласа,  беспечного весельчака и задиру, красавца, любителя приключений – кто, кто бы мог подумать, что Дроздов способен на такое?  Но Дроздов оказался способен, и если Роза, раньше считавшая что Маша полюбила голубоглазого красавца исключительно потому, что он был первый из мужчин, которых ей довелось увидеть в своей жизни, живя ранее у Гапона, и что полюбила она его исключительно из-за внешней красоты  - теперь Роза поняла, как глубоко она ошибалась. И взглянула на Дроздова, который в это время сидел на противоположном конце двора и с жаром о чем-то беседовал с Владом. Почуяв, что на него смотрят, Дроздов весело махнул им обеим рукой, - и вновь воротился к беседе, а Роза улыбнулась – но уже совсем иначе, чем сделала бы это пару минут назад.
Улыбаясь Дроздову, Роза заметила своего Богдана  - тот, всласть наговорившись с Хмелем, теперь сидел в одиночестве и, улыбаясь, вопросительно смотрел на нее, спрашивая, окончилась ли их беседа, или же ему снова надлежит ждать. Роза улыбнулась ему и кивнула головой – Богдан просиял, а она повернулась к Маше.

    - Я пойду, Машенька, - мягко сказала она своей подруге.
    - Да, - кротко ответила та, и Роза, нежно подав ей руку, встала, а через минуту оказалась около Богдана и Леши, который не замедлил присоединиться к ним – смеясь и сверкая глазами, их сын с упоением начал рассказывать о своих новых друзьях и о том, что он узнал от них.
    Маша же, оставшись одна,  вздохнула и перевела взгляд в центр   круга, где, смеясь, кружилась пара невольников.  Маша снова вздохнула, потому что знала - ей не видать такого счастья. Нет, она была рада уже тому, что Дроздов есть на этом свете; что он оказался еще лучше, чем она предполагала – и то, что они с Розой узнали сегодня, тому доказательство; что она может видеть его и любить его в любое другое время,  но сейчас… сейчас ей хотелось танцевать. Хотелось вместе с ним, там, у костра, хотелось кружиться, смотреть в его глаза и смеяться, а вместо этого ей приходилось сидеть здесь, на бревнышке, в стороне и глядеть, как веселятся другие – зная, что ее любимый никогда не пригласит ее на танец. И именно поэтому, не смотря на то, что она, поддавшись всеобщему веселью, улыбалась, и глаза ее ярко светились, время от времени она все же вздыхала и печально опускала погасший взор. И сейчас она снова вздохнула – и вздохнула еще горше, когда увидала, как закружились перед ней Влад и Анна. И как, веселые, они вскоре уселись на место.
Маша вздохнула. Нет, все в порядке, она рада за них,  и она, зная, что ее любимый не сможет решиться станцевать с ней при всех,  никогда не потребует этого от него и никогда не упрекнет. Она будет радоваться, ведь главное - что он есть, и что завтра, когда танцев не будет, он будет с ней, и послезавтра, и после послезавтра –  что может быть лучше, когда любимый рядом? И Маша  улыбнулась, а потом… грустно вздохнула. Ведь она была всего-навсего девушкой. Простой девушкой, которой, как и всем, хотелось немного счастья. Не завтра, и не вчера, а сегодня и сейчас. Но этого не было и быть не могло, и она, вздохнув, грустно улыбнулась и начала, было, припоминать, что же нужно заштопать к завтрашнему дню, надеясь, что за этим занятием время пролетит незаметнее и скорей наступит завтрашний день, -  но тут впереди мелькнула тень. Очередной невольниц или цыган не заметил ее – решила, было, она, и подняла взор, чтобы узнать, стоит ли ей подвинуться, или же мужчина стоит на порядочном расстоянии. И едва не вскрикнула от удивления, увидав не цыгана и не раба, но помощника. Улыбаясь, перед ней стоял Дроздов.
    - Петр Сергеевич! - вся сияя, радостно прошептала она.
    - Ты ждала другого? – озорно улыбнулся Дроздов.
    - Нет, что вы, нет… - она не могла отвести от него восхищенных, счастливых глаз, а он улыбнулся и ласково спросил:
    - Скучаешь?
    Она грустно, смущенно улыбнулась, и он улыбнулся в ответ и, озорно блеснув глазами, вдруг протянул ей руку, кивнув в сторону костра.
    - Пойдем.
    Она не поверила своим ушам и робко, вопросительно взглянула на  него – а он чарующе улыбнулся.
    - Ну же, или ты не хочешь?
    Как вспыхнули серые глазки! Вся трепеща, Маша, улыбаясь, подала ему свою маленькую ручку и встала, а потом оба прошли в самый центр, а затем закружились и – о, как они были счастливы! Они кружились, позабыв обо всем на свете – плавно, легко и удивительно красиво. Поначалу на них не обратили внимания – все думали, что это кто-нибудь из цыган или невольников, ну в крайнем случае – Влад с женой, и только приглядевшись все увидали, что за  юное создание танцует столь прелестно, и что за кавалер ее ведет.
    И в тот миг, когда они это увидали, когда осознали – тогда их и без того счастливые лица озарили новые вспышки улыбок. Маше и Дроздову захлопали – так сильно, как не хлопали ни одной паре, что кружилась до них, -  и  засвистели, закричали, вовсю выражая свое одобрение. А Дроздов и Маша, услыхав восторженный рев и свист, хлопки -  заулыбались друг другу еще сильней. И еще закружились с новою силой. И лишь потом, когда они окончательно выдохлись, когда музыка стала подходить к концу – тогда только они остановились. И сияющий, раскрасневшийся от удовольствия и быстрого танца Дроздов с улыбкой взглянул на свою партнершу – и увидал самое счастливое личико на всем белом свете – столь же взволнованное, раскрасневшееся, со сверкающими серыми глазками и алыми, улыбающимися устами. Устами, которые просто нельзя было не поцеловать – и Дроздов, улыбнувшись, нагнулся и прильнул к ним –  и улыбнулся еще сильнее, когда они ответили ему, и когда кругом все взорвалось от радостного крика, смешенного с одобрительным свистом и смехом.
  
    Наутро обитатели домика у реки провожали незваных гостей, наблюдая за их уходом. Точно гигантский пол саранчи живая колонна двигалась, киша, крича, смеясь – и все пол звуки гитары. И помощники, невольницы, Богдан – все с восхищением и удивлением смотрели на эту колонну, которой, казалось, не будет конца. Но нет, вот из-за углов вынырнули последние две тележки, они живо потянулись к уходящему концу, а вслед за ними показались еще двое. Всадники – оба мужчины, - остановились на середине дороги. Один из них был явно постарше, другой – моложе, и тот, что постарше, спешился, передал поводья своего коня своему спутнику и направился к друзьям.  
    - Твой отец? – улыбнулся Богдан, когда цыган приблизился к ним настолько, что можно было различить черты его лица.
Роза кивнула, а сама посмотрела туда, вдаль, где остался второй цыган.
   - Знаешь его? – тут же спросил Богдан, тоже всматриваясь в всадника. – Кажется, он смотрит на тебя.
   - Да, - задумчиво произнесла Роза, - он смотрит… но я не могу понять, кто это – слишком далеко, плохо видно…
   - Но это не Тибо.
   - Нет, - согласилась она, - это не Тибо.
   - А кто тогда?
   - Не знаю, сама хотела бы знать…  -  при этих словах к ним подошел Хмель, и Роза, забыв про незнакомца, улыбнулась отцу и белоснежному голубю-калеке, сидевшем у него на плече.
Нежно воркуя, словно  упрашивая друга статься, он терся головой о палец, которым Хмель чесал его головку, а заметив друзей, с криком взмыл в воздух.
    - Он будет скучать по тебе, отец, - с грустной улыбкой сказала Роза.
    - А ты? – лукаво улыбнулся цыган, и через минуту Роза прижалась к его груди. Усмехаясь, цыган, однако, с печалью смотрел на дочь.
    - Береги себя, - коротко сказал ему Роза, когда волненье улеглось, и она, крепко поцеловав отца, отошла к Богдану.
    - Я-то себя сберегу, а ты? – и, заметив, как в миг посерьезнели лица, цыган усмехнулся и весело добавил: - Впрочем, я неверно выразился. Не себя, а этого вон клопа лучше береги. И постарайся научить его к моему следующему приходу хотя бы элементарному правилу – ну не стоит кидаться на гостей. И уж тем своих дедушек. Все заулыбались, а ничего не слышавший Леша по-прежнему продолжал играть, тузя Славика там, за кустами, в низине.
    - Я его позову, - сказала Роза, но Хмель усмехнулся.
    - Да, чтобы на меня  набросились с криком и придушили чего доброго, а я так и не узнал бы, от радости ли это, что я уезжаю, или от горя.
    - Отец! – укоризненно воскликнула Роза, а цыган усмехнулся.
    - Что? Ну не люблю я этих телячьих нежностей при прощанье.  Так что не будет отвлекать мальца от столь важного занятия, а по-тихому уйдем, пока он не заметил. А то сейчас удариться в рев, в крик, повиснет на моей шее… не люблю, когда меня заживо хоронят. Лучше я с ним вот попрощаюсь, - улыбнулся он, глядя на голубя.
    Сидя на голове Богдана, Ветерок скользил разъезжающимися лапками по его волосам, балансируя и пытаясь удержаться. Когда же после сотой неудачной попытки он вновь едва не упал, то перебрался на менее удобное плечо. И, деловито рассевшись на нем, радостно заворковал, нежно трясь головкой о шею друга.
    - Нет, ну каков наглец! – усмехнулся Хмель. – Хоть бы подождал, что ли, пока я уеду. А то я еще уйти не успел, а он скорей изменять.
    Белый голубь, совсем не чуя угрызений совести, радостно и согласно заворковал, пуша хвост, зато Богдан, в отличие от своего седока, смущенно улыбнулся.
    - Они с ним давно подружились, - сказала улыбающаяся Роза.
    - Да я уж понял, - усмехнулся цыган. – Отпускал я его к тебе работягой, а вернулся ко мне израненный ленивец. Все время сидел на моем плече как приклеенный, метра, прохвост этакий, пролететь отказывался. Отдирать приходилось, как худую пиявку. Ну что ты смотришь на меня, бесстыдник? Еще скажи, что я вру.
    Голубь заворковал, и все засмеялись.
    - Я пошел, - сказал Хмель, когда смех утих.  – Прощай.
    - До свиданья, - улыбнулась Роза, и Хмель уже собрался идти, как она вдруг окликнула его: - Отец.
    Цыган обернулся.
    - А кто это? – спросила она, указав на таинственного всадника, по-прежнему стоявшего посередине дороги и держащего за повод коня ее отца.
    - Это? – Хмель глянул в ту сторону, а потом, улыбнувшись, повернулся к ней. – А ты не узнаешь его?
    - Нет. Кто это?
    - Это Миро, Роза.
    - Миро?
    Что-то странное было в ее тоне, с которым она произнесла это имя. Настолько странным, что не только Богдан, но и Влад с Анной и Дроздовым посмотрели на нее, а она – она смотрела туда, на этого всадника, этого Миро, смотрела каким-то особенным, пристальным, задумчивым взглядом…
    Богдан нахмурился. Переглянувшись с друзьями, он уже хотел окликнуть ее, чтобы отвлечь от незнакомца, но это не понадобилось, потому что в ту минуту, когда он захотел это  сделать, рядом с ними раздался хохот, и его Роза обернулась посмотреть, что происходит. Обернулся и он, а так же Влад, Дроздов и Анна, и все четверо увидали, как невольницы, хохоча, смотрели куда-то вперед, показывая друг дружке туда пальцами. Друзья глянули в ту сторону – Тибо.  Молодой кузен их черноокой  красавице стоял на возвышенности чуть позади всадника, этого Миро, на которого только что смотрела их Роза. И хотя Тибо находился еще дальше того цыгана, не узнать его было не возможно. Тощий, потешно вырядившийся, он даже не стоял, а прыгал и скакал на возвышенности, всячески пытаясь привлечь к себе внимание. Он размахивал руками, хлопал в ладоши и свистел, а теперь, поняв, что желаемое достигнуто, развеселился еще больше. Повернувшись к ним спиной, он стянул с себя штаны и показал им своей задний лик – в бурному восторгу невольниц и гневу Хмеля, а так же Миро, который, очевидно, услышал смех невольниц и догадался, что происходит. Он обернулся и увидев, что вытворяет Тибо, грозно крикнул ему что-то, а тот, ничуть не смущаясь и пропустив мимо ушей его слова, уже собирался показать друзьям свой передний вид, как Хмель, быстро поцеловав дочь и пожав руку Богдану, спешно пошел к Миро.  Несколько минут, и вот он уже уселся на коня. Последний нежный взгляд на прощанье – и оба цыгана, пришпорив коней и выхватив по кнуту, пустились к молодому озорнику. А тот, захохотав, подтянул штаны и бросился наутек.
    Так и не догнав паренька (ясное дело, сделав это нарочно), оба цыгана остановились на горе и, подняв конец на дыбы, подняли на прощанье помахали им кнутами.  В ответ друзья засвистели и закричали,  невольницы прослезились и замахали платочками, три влюбленные парочки еще крепче обняли друг друга, а когда оба всадника рванули догонять уходящую колонну,  крик разрезал воздух. Это Славик и Леша, окончив играть и увидав, что Хмеля нет, бросились его догонять, но, так и не настигнув, оба воротились назад. Помощники, невольницы, Анна с Владом – все улыбнулись мальчикам, и только Богдан не улыбнулся.  Он с тревогой смотрел на свою Розу, чей взгляд по-прежнему был прикован к этому загадочному цыгану, Миро, исчезавшему там, за горизонтом.

Конец.