Уйдя, любовь оставляет тебя в растерянности, и однажды, не узнав в зеркале своего постаревшего отражения, понимаешь, что драгоценные годы молодости потрачены впустую, что расстаться надо было в ту ночь, когда впервые чувственность пришлось подстегнуть скандалом, а ощущение полёта досталось ценой падения.
       Кажется, уже очень давно, подавляя зевоту и стараясь не задумываться, ты покорно следовала привычному любовному ритуалу, но лишь сейчас поняла, что все ваши прогулки, обеды, походы в музеи, чтение вслух, злословие за рюмочкой, мимолётные рукопожатья и долгие страстные поцелуи – всё так щедро дарившее когда-то чувство избранности стало ненужным, как стакан воды утопленнику. 
       Изо дня в день ты плела ткань счастья для двоих, а время незаметно распускало её, и в одно ужасное утро твой возлюбленный оказался всего лишь пожилым, щедрым на банальности человеком, страдающим несварением и неизжитыми иллюзиями. Вид его вызывает изжогу, голос, подобно шуму соседской газонокосилки – жажду мести.

       Вероника отложила блокнот и с неприязнью взглянула на мужчину, сидящего напротив у окна скорого поезда, следующего из Рима в Венецию. Тот спал, запрокинув голову на спинку сидения, и напоминал пойманную на крючок рыбу, может быть потому, что в окно хлестал дождь и в неосвещенном купе стоял зеленоватый аквариумный полумрак, а может быть просто потому... Она отвернулась и сквозь застлавшую глаза пелену стала смотреть на проплывающие за окном поля, блестящие платформы крошечных тосканских городков, беременные водой придорожные пинии, теряющиеся в туманной завесе холмы. 
       Столько лет мечтать об этой поездке, выжидать, планировать и угодить в циклон, как назло, именно в эту неделю захлестнувший «солнечную Италию»! Все долгожданные четыре дня в Риме лило, как из ведра. Вода струилась по мраморным колоннам, наискось заштриховывала силуэты памятников, поливала охристые промокашки стен, взъерошенные пальмы и притихшие на привязи стада мотороллеров. Вечно тесные туристские тропы опустели, лишь кое-где мелькали выводки японцев покорно, как утята, бегущих за ярким зонтом экскурсовода, да громоздкие, похожие на доисторических животных, туристические автобусы веерами мутных брызг орошали и без того мокрых прохожих. Дождь смыл с мостовых праздничную мишуру толпы, хозяева кафе скорбно подсчитывали убытки, уличные актёры и музыканты зевали в семейных объятьях, зато в музеях было не протолкнуться. 
       Колизей напоминал разбитую мыльницу, фонтаны переполнились, лестницы превратились в водопады, а улицы – в реки, впадавшие в озёра площадей, которые Веронике пришлось переходить вброд в полном одиночестве, так как в первый же день муж её подхватил жесточайший насморк, из номера не выходил, проводя дни перед телевизором и ругаясь по телефону с помощником, на которого пришлось свалить срочный бизнес в Нью-Йорке, ради этой любовно вынянченной поездки в Италию, или, как он вчера выразился, «ради того, чтобы привезти её в эту мокрую дыру». Подразумевалось, что в знак благодарности она должна была сидеть в тёмном номере с видом на крыши, раз в два часа подавать ему микстуру от кашля, «вздыхать и думать про себя»…

       Не тут-то было! Сейчас, вспоминая свои одинокие прогулки по щиколотку в воде, Вероника была циклону почти благодарна, так как в первый же день Марк замучил её громогласными, взятыми из путеводителя рассуждениями об искусстве, вечными поисками туалета и полным неумением переносить её молчание. После Нью-Йорка, давно переставшего удивлять небоскрёбами и напоминавшего скорее шахматную доску, на которой черными фигурками играет ущемлённая гордость, а белыми неистовое стяжательство, в прекрасных европейских столицах Вероника впадала в столбняк. Она не могла и не хотела заглушать словами звучавшую внутри музыку восторга – на Марка же, как на зло, обрушивался словесный понос, и хоть на сей раз он ей почти не мешал, для обоих стало очевидным, что с помощью культурного шока реанимировать любовь им уже не удастся.
       Поезд качнуло, мужчина очнулся, мутно обвёл глазами купе, но наткнувшись на несчастное выражение лица визави, зрачки его вновь закатились, и он погрузился в анестезирующее забвение, а та привычно подавила вздох: «Боже, как постарел!». Одиннадцать лет назад он показался ей элегантным, роскошным, незабываемым, а она? Да в то время раздолбанные питерские тротуары драными туфельками на тоненьких ножках топтали сотни таких же, как она, голодных переводчиц, готовых на всё, лишь бы заработать пару долларов и отдать, наконец, соседке тёте Шуре долг за мамино импортное лекарство, а себе, чем чёрт не шутит, справить даже новые колготки. Марк ни о чём подобном не догадывался, ему показалось, что за какие-то неведомые заслуги Вероника послана ему свыше и, не раздумывая, не оставляя себе путей для отступления он, как морковку, выдернул её из привычной нищеты.
       В тот день на международной промышленной конференции она переводила что-то скучное из жизни бетономешалок. Русский коллега подвирал, ловчил; не замечая этого, как впрочем и Вероникиного парадного платья с истончившимися от амортизации локтями, Марк смотрел ей в глаза, а она краснела, сбивалась, забывала знакомые слова.
       – Я хочу предложить Вам поработать на меня неделю в Риме, мне срочно нужен переводчик. В рамках налаживаемого сотрудничества. Я думаю, это нетрудно будет устроить, – всё так же не отводя глаз от её испуганно захлопавшего накрашенными ресницами лица, сказал он после заседания.
       – Конечно, это большая честь, но я не знаю итальянского… Английский, французский… – сбивчиво начала было оправдываться она.
       – Вот и отлично. Английского будет вполне достаточно.
       Да Вероника чуть с ума не сошла от радости! Поехать в Италию, увидеть Рим… Она и мечтать не могла! Да за одну эту поездку она будет любить его вечно.  И хоть никуда её в тот раз не пустили: замотали по приёмным, запутали бумажной волокитой, а благодарность, оказалась вещицей слишком быстро изнашиваемой, при воспоминании о тех первых своих римских каникулах, Вероника невольно улыбнулась. Случилось это лишь два года спустя. В Италию она приехала уже  будучи уважаемой миссис Голдрок. 

       В первых числах августа, когда римляне разъезжаются, чтобы в дремоте адриатических курортов переждать нашествие жары и несметных туристских полчищ, город, как древний гигантский ящер, цепенеет. Кажется, будто солнце поклялось истребить его. Мостовые дымятся, очертания дворцов и статуй становятся зыбкими и плывут в плотном, как раскалённая лава, мареве, Тибр пересыхает, варвары с фотоаппаратами на пузе получают солнечные удары в нескончаемых музейных очередях, а цены на джелатто и минеральную воду со льдом перекрывают все мыслимые рекорды. 
       В ту незабываемую поездку им пришлось передвигаться по Риму от фонтана к фонтану короткими перебежками. Добредя до очередной обсиженной туристами мраморной чаши, на дне которой под толщей мутноватой воды светлели монетки, способные составить счастье начинающего нумизмата, Вероника сбрасывала с измученных ступней босоножки, и, не обращая внимания на зевак, вступала под тёплые струи, изрыгаемые позеленевшими богами и тритонами. Волосы её темнели, платье становилось прозрачным, и она сама напоминала ожившую нимфу, похищаемую из фонтана немолодым американцем, которому все без исключения мужчины страшно завидовали.   

       Они поселились в маленьком пансионе рядом с пьяццей Навоной. Там было чисто, припахивало ладаном; устланный ковровой дорожкой холл украшали искусственные букеты, репродукции Рафаэля, навеки разлученная коридором парочка близнецов-зеркал, уныло множившая собственные пустые лица до той поры, пока их не оживлял чей-нибудь безумно на радостях растиражированный промельк, и внушительный, в рамочке из кружев, бюст хозяйки, возлежавший на старинной конторке при входе в гостиную. С раннего утра в столовой, по-стариковски ворчал кофейный автомат, со второго этажа ему хрипло вторил, пылесос, в открытые окна врывалось варварское рычание мотороллеров, и в ответ на телефонные звонки синьора Баффи, перекрывала эту ежедневную симфонию своим басовитым: «Алора, пронто». 
       Вероника с нежностью вспомнила и её мужа – синьора Баффи, низенького, лысого, каждое утро вламывавшегося в их номер в самую неподходящую минуту, хоть его осторожный стук неизменно сопровождался их отчаянным: «Ноу». Дверь отворялась, не обращая внимания на судорожные попытки прикрыться, он молча ставил на стол поднос с завтраком и, почтительно кланяясь, исчезал. Сначала они недоумевали, на третий день пожаловались хозяйке, но та улыбнулась в усы: «Не обессудьте, мой Марито глух, как тетерев – ни моих, ни тем более ваших криков не слышит, а если синьоры желают, чтоб с утра их не беспокоили, не будут ли так любезны повесить с вечера на дверь табличку «NO DISTURBARE».
       Воспоминания увлекли Веронику, и незаметно для себя она оказалась на вершине знаменитой римской лестницы. Внизу кипит и мерцает фотовспышками «пьяцца ди Спанья»; Марк – молодой, желанный, машет  рукой, зовёт; она хочет к нему, делает первые торопливые шаги по ступенькам, но оступается… Поплыла и опрокинулась панорама распластавшегося внизу города, но вместо того чтобы упасть, Вероника вдруг взмыла и полетела над лабиринтами узких улочек… 
       – Ники! Проснись, проснись же!
       – А, что? – с трудом приходя в себя, пролепетала она.
       –   Мы в Венеции.
       Щурясь и пошатываясь, Вероника прошла к выходу, спрыгнула на ярко освещенный перрон, зевнув, мяукнула подавшему ей чемодан проводнику: «Граци, сеньор, бона сера», и, спиной чуя его медоточивый взгляд пошла к вокзалу. Марк почему-то задерживался, но через минуту догнал и, властно увлекая за собой, затараторил, будто за время сна соскучился по звуку собственного голоса: «Что же ты не подождала, терпеть не могу, когда ты вот так исчезаешь. Тебе не надо в туалет? В путешествиях никогда не знаешь, где в следующий раз приспичит». Он вопросительно взглянул на неё, и, не смутившись отсутствием ответа, продолжил: «Агент в Нью-Йорке божился, что зарезервировал не слишком дорогой, но приличный отель. Интересно узнать, что он имел в виду. У этих ребят бывают причудливые представления о приличиях. Кстати, ты знаешь, что в Венеции нет автомобилей? Местные передвигаются либо пешком, либо на лодках?». Запыхавшаяся Вероника кивнула, и он продолжил: «Такси брать не будем, слишком дорого, в путеводителе предупреждают, что здесь удобный и дешёвый общественный транспорт. Надеюсь, портье знает английский, а то у них тут свой особый диалект, так что не все даже по-итальянски говорят. Да, пока не забыл, обещай быть осмотрительной: тебя с твоей рассеянностью тут в два счета облапошат». Удовлетворившись очередным кивком он сменил тему: «Ты не голодна? Не уверен, успеем ли мы поужинать. Говорят, в местных ресторанах дорого и невкусно кормят, коронное блюдо – «осьминог в собственных чернилах». Звучит не слишком аппетитно, не правда ли?», но как и все прочие, эта его тирада осталась без ответа, так как Вероника отстала, не поспев за его длинноногой иноходью. 
       Мимо неё пингвиньей стайкой семенили католические монахини, следовавшие за позвякивающим невидимыми браслетами коллективом в белоснежных коконах с черными паранжами вместо лиц, впереди которого важно вышагивал господин с глазами живыми и маслянистыми, как майские жуки. Мысленно примерив наряды обеих групп, Вероника подумала, что, не смотря на кажущуюся внешнюю разницу, внутренне мало чем от них отличается: «Все мы, бедняжки, не умеем летать. Одни явились на свет со слишком короткими крыльями, другим никогда не выпрастать своих из жесткого кокона традиций, а я, хоть меня и не удерживает в клетке ничто, кроме привычки клевать с руки, также как и они,  могу воспарить лишь во сне». 
       Марк поджидал её, и, судя по скучному виду, ни странствующий гарем, ни наступающий ему на пятки монастырь особого впечатления на него не произвели. «Иногда кажется будто единственный смысл его путешествий - это вырвать у других из под носа такси, захватить лучшие места в автобусе и, поминутно укоряя меня в медлительности, в три дня обежать все местные достопримечательности, – в который раз подумала Вероника и грустно усмехнулась, вспомнив, как много лет назад в питерском ОВИРе гардеробщица увещевала её: «Ну и чо ты в той загранице не видела? Дерьма в сахаре? Так оно невкусное, неча и пробовать, дома-то всяко лучше». Сейчас с высоты прожитых с мужем лет Вероника не могла не согласиться с тем, что дома и впрямь было лучше, так как вирус нервозности поражал Марка лишь в путешествиях. По возвращении в Нью-Йорк он вновь преображался в спокойного, уверенного в себе господина, и, забыв о пережитых волнениях, с маниакальным оптимизмом начинал планировать новое путешествие, Вероника же долго ещё хранила в себе холод разочарования, в тайне клялась, что никуда никогда больше с ним не поедет, но через год всё повторялось, как в привычном кошмаре. Ещё несколько лет назад Маркова нервозность смешила её, сейчас – легко могла довести до бешенства. Только девять лет назад в Риме ничего странного в его поведении она не заметила. Вероника попыталась восстановить с поразительной ясностью испытанное во сне чувство любви к нему, но с горечью убедилась, что раздражение уже успело задушить его.
       Меж тем, они прошли сияющий мраморными полами зал ожидания, застряли, как и положено, в дверях со своими громоздкими чемоданами и оказались на лестнице, спускавшейся к Гранд-Каналу. Внизу, из моторных лодок гортанно взывали к туристам местные извозчики; стайка гондол тихонько тюкалась о пристань; занимая места в только что пришвартовавшемся морском трамвайчике, толпа шумела; Марк, успевший уже стащить свой чемодан, кричал, чтобы Вероника поторапливалась, а она стояла на верхней ступени, не в силах оторвать взгляда от полосато блестевшей отраженными огнями маслянистой воды канала и фантастической, уходившей в перспективу стены дворцовых фасадов. Разбив оковы реальности, ещё минуту назад, казалось, безнадёжно утерянное чувство счастья возникло вновь, и Вероника ощутила озноб, который прежде ей дано было испытать всего несколько раз.
       Впервые, это случилось много лет назад на катке, среди блеска иллюминации, шума и сутолоки. Не удержавшись на разъезжающихся, как у новорождённого оленёнка ногах, она грохнулась на изрезанный лёд и, не в силах подняться, всеми фибрами своей девчачьей души испытывала превосходившее боль смущение, как вдруг лицо ей обожгло тончайшей пылью из под коньков Толика Семёнова – десятиклассника, соседа по лестничной клетке, мимо которого вот уж целых два года она норовила прошмыгнуть так, чтобы тот, Боже упаси, не заметил её ушей, вспыхивавших при встрече с ним, как маленькие красные фонарики. Силясь освободить несчастную ногу, он расшнуровывал её заиндевелый ботинок, боль была ужасная, но, глядя на его посеребрённую морозом макушку, Вероника плакала не столько от боли, сколько от пронзившего её в тот миг восторга. 

       Ещё раз она испытала его в нервном сгустке абитуриентской толпы, когда колючими от бессонницы глазами отыскала свою бледно-фиолетовую фамилию в списке поступивших на романо-германский, означавшую конец муке на заводе, рабфаковским курсам, репетиторам, зубрёжке, неловкости каждый раз ошпаривавшей при встречах с бывшими одноклассницами, когда на их вполне уместное сочувствие приходилось отшучиваться: мне, мол, в армию не идти, спешить некуда. Чувствуя, что задыхается, Вероника выбралась из толпы, добежала до туалета и под недоуменно-сочувственными взглядами разрыдалась, размазывая по лицу раскисшую цыганскую тушь.  
       Вспомнила она и свой испуг, в тот миг, когда сквозь гам ресторанного оркестра, разухабисто лабавшего «Всё могут короли», расслышала, как нежно и робко Марк шепчет ей на ухо: «Я льюблью тьебья», но тут же очнулась, почувствовав, как по носу ей размашисто смазала капля, и до сознания долетел  раздражённый голос:
        – Ники! Ну что же ты стоишь? Дождь ведь начинается!
       Марк подбежал, вырвал из рук чемодан, потянул по заблестевшим от увесистых, словно крошечные торпеды, капель ступеням; Вероника оступилась, чуть не грохнулась, но удержалась и через несколько мгновений благополучно вступила на борт тут же отчалившего «вапаретто». Вода в канале кипела, в седой вертикальной завесе поплыли призраки дворцов, мостов, причалов и, зачарованно глядя на эту сказочную картину, Вероника заплакала. «Что с тобой? – забубнил опять  ненавистный голос, – завтра обещали солнце, пойдём под крышу, ты уже вся мокрая», – но в отчаянии она стряхнула с себя его руку: «Оставь меня!». 
       Оскорбленно пожав плечами, Марк убежал в салон, а Вероника осталась под захлеставшими во всю струями и дала, наконец, волю слезам. О чём она плакала? Да обо всём на свете. О том, что каждый новый день не сулит им с Марком ничего, кроме унизительной борьбы за выживание друг с другом, о том, что никогошеньки, кроме него, на свете у неё не осталось, от проснувшейся вдруг тоски по дому, не  бруклинскому, а родному, на улице Пестеля, со скандальными соседями, тазами в коридоре и бельём на верёвках, по малюсенькой комнатке с огромным окном, где десять лет назад умерла её мама, где прошло и бесследно растворилось в коммунальном чаду её полунищее детство.
       Со сладкой мукой вдыхала она запах гниющих водорослей, дождя, сырой штукатурки и следила за сменой восхитительных декораций, так сильно напомнивших и одновременно таких непохожих на те, среди которых она выросла. Поток слёз был таким обильным, что, когда истощился, Вероника почувствовала себя лёгкой и полой, словно единственное, что до сих пор наполняло её, была эта, с таким наслаждением выплаканная, боль. Вапаретто скользнул под освещённой громадой моста Риальто, впереди замаячила ажурная арка моста Академии, дождь утих, вместе с ним успокоилась и она, так что, когда Марк робко дотронулся до её мокрого плеча, она улыбнулась ему, не почувствовав привычного раздражения. Не слишком огорчило её и то, что в отеле, не обнаружив в чемодане паспортов, Марк  обвинил итальянцев в вороватости, однако тут же вспомнил, что сам впопыхах забыл документы в сейфе римской гостиницы. Полночи он метался по номеру, пытаясь объясниться по телефону с не знающим английского ночным портье, а утром, приоткрыв глаза в пепельном полумраке гостиничного номера, она не сразу сообразила, что осталась одна. 
       Сначала она решила, что Марк, как всегда по утрам, читает в туалете, но не услышав его покашливания, шороха газеты, шума воды, нашарила на соседней подушке записку, в которой он сообщал, что попробует за день обернуться в Рим и обратно, а если возникнут затруднения, оставит телефонограмму у портье.
       Представив себе, как после бессонной ночи он, бедняга, нервничает в вагоне, Вероника ему посочувствовала, но сразу же забыла о нём в тот миг, когда отдернула с узких высоких окон тяжёлые портьеры, и в глаза ей брызнуло солнце, синева лагуны, белизна облаков, обрамлявших купола собора Санта Мария делла Салюте. 
Знаменитая пьяцца Сан Марко, где в знак солидарности с мужем и по совету путеводителя она решила позавтракать, напоминала пустой бальный зал с зеркальными полами. В водной глади, по щиколотку укрывшей старинные плиты, отражалось мраморное кружево, перст колокольни, мозаичные картины соборного фронтона, золото куполов, но все кафе были закрыты. У зарешёченных витрин толпились мокрые столики, оккупированные армией нахохлившихся голубей, так что завтракать ей пришлось на соседней улице в переполненной забегаловке, где кругленький, легко, как воздушный шарик, летающий между столиков официант, утешал расстроенных туристов тем, что наводнения в Венеции, мол, дело обычное, и советовал отправиться в путешествие на гондоле.  
       Впервые за последние месяцы, а может быть и годы, Веронике вдруг стало по-настоящему весело. Никто не будет шпиговать ей мозги пресными трюизмами, торопить и бубнить на ухо. Впереди - так неожиданно подаренный судьбой целый день свободы, «и прожить его надо так, чтобы не было мучительно»… Словом, Вероника решила кутнуть. «Ну и что, что дорого, – убеждала она себя, – могу я хоть раз повеселиться?». От радости у неё даже аппетит пропал. Проглотив капучино, не утерев молочных усов, она ринулась на набережную через затопленную площадь, где по узким деревянные настилам, затылок в затылок брели ко входу в собор пёстрые туристские очереди. Сбросив туфли и, разбрызгивая уже нагретую солнцем воду, она бежала мимо, сияя от радости похожей на ту, что тридцать лет назад испытывала, топая по летним ленинградским лужам.
       На набережной было празднично, людно, ветер трепал на флагштоках иностранные флаги; у растущих из бирюзовой воды, полосатых столбов, черными лаковыми боками покачивали гондолы; а на пристанях, ожидая клиентов, их хозяева любовно ощупывали глазами ноги всех без исключения проходящих по набережной женщин. Неудивительно, что появление Вероники вызвало здесь сенсацию. Она не знала кого слушать, за кем идти, хотела сбежать, но, справившись с собой, у самого красивого гондольера с вызовом спросила: 
       – Кванта коста?
       Сверкнув улыбкой, тот на ломаном английском ответил:
       – Для таких красавиц – особые расценки. Вас, синьора, я прокачу всего за пятьдесят долларов. 
       Сеньора присвистнула, но после секундного колебания кивнула. Опершись на его твёрдую ладонь, она царственно ступила на ковёр, устилавший зыбкое днище, но не удержалась, потеряла равновесие и рухнула в кресло, украшенное плюшевыми помпонами, искусственными цветами и золочёными морскими коньками. Эта кичливая роскошь слегка покоробила её, гондольер в тельняшке и традиционной соломенной шляпе показался чересчур театральным, но стоило ему единственным взмахом весла вывести свой плавучий лимузин на сияющий ветреный простор, как она полностью растворилась в плещущем бирюзовом сиянии. 
       Некоторое время гондола скользила мимо разноцветных дворцовых шпалер по пятнистой от облачной тени лагуне, а потом, послушная воле хозяина, свернула в мрачноватое ущелье канала и пристроилась к медленно движущейся кавалькаде. В головной лодке низенький лысый тенор под аккордеон ублажал слух оплатившей это дорогое удовольствие пожилой американской четы, а заодно и совершенно бесплатно, слух соседей, столпившихся на горбатых мостиках прохожих и местных жителей, с энтузиазмом оперных фанатов приветствовавших его с балконов верхних этажей. Вероника упивалась сладчайшим бельканто, не без собственнической гордости любовалась изяществом, с которым Марио, так звали гондольера, отталкиваясь ногой от скользких стен, правил одиноким веслом; и в тоже время хищным, как у птицы, взглядом охотилась за каждой мраморной завитушкой, за каждой заплесневелой статуей, за каждым балконом с ниспадающими к зелёной воде алыми каскадами герани, с одинаковой жадностью пожирая и тонкую мраморную вязь, и грубое кирпичное мясо, обнажившееся из под нежно-розовой штукатурки. За высокими деревянными ставнями ей мерещилась таинственная жизнь приведений, за каждым углом её ожидала встреча с очередным архитектурным чудом. Она забыла вчерашние слёзы, отрешилась от тяжёлых предчувствий, тень мужа перестала преследовать её, и она без остатка отдалась созерцанию, мечтая лишь о том, чтобы чудное мгновенье обладания Венецией как можно дольше не кончалось и каждая морщинка на её мраморном теле запечатлелась в памяти навечно. 
 

       Меж тем, незряче уставившись в окно на весёлую мельтешню солнечных римских предместий, Марк с тоской думал о том, что его семейная жизнь ещё совсем недавно казавшаяся удобной и безопасной, как садовая дорожка не омрачаемая неизбежной в быту игрой света и тени, потрескалась и заросла колючим кустарником взаимного недовольства. «Что-то я, дурак, проморгал…», – громко вслух произнёс он, вспугнув, задремавшего было крестьянина в огромной, как аэродром клетчатой кепке, на коленях которого в плетёной корзине вот уже два часа что-то беспокойно хрюкало. Поначалу раздражённый этим соседством, Марк собирался пожаловаться проводнику, но углубившись в горестные мысли уже ничего не слышал, а вместо корявого, как бы наспех сколоченного из деревянных сучков лица, видел женино, с лирично покрасневшим носиком и акварельным взглядом васильковых глаз. Поезд приближался к Термини, пассажиры толпились в коридоре на подходах к тамбуру, владелец хрюкающей корзины, обеспокоенный отсутствующим выражением лица соседа склонился над ним и вместе с бодрящей смесью ароматов табака, чеснока и граппы прямо в лицо ему выдохнул: «Рома, синьор, сиамо ариватти».      
       Под аккомпанемент гнусавого вокзального: «Атанционе», Марк пробежал глазами электрическое табло, и всю дорогу до гостиницы, под перебранку таксиста с диспетчером, мысленно подгонял его, чтобы успеть на миланский экспресс, уходивший через два часа. Он предвкушал уже сладчайшую улыбку администратора, он решил даже не отпускать такси, чтобы на нём же вернуться на вокзал, но плотная, осязаемая, воплотившаяся в мыслях надежда с разбегу разбилась о дурацкое препятствие. Тот самый администратор, который только что в мечтах подавал ему документы, увидев Марка, кисло промямлил: «Си, синьёр, ваши паспорта мы нашли и в соответствии с правилами отнесли в полицию».  
       Далее события развивались, как в обычном кошмаре. В полицейском участке, Марк угодил в обеденный перерыв и целый час промучился под палящим солнцем в пиджаке, с плащом, зонтом и портфелем в руках, бесцельно слоняясь по перенасыщенным достопримечательностями окрестностям. Сердце его ныло, рвалось назад, при мысли о том что в этот самый момент, забыв о самом факте его существования, жена блуждает по Венеции, а за нею повсюду следуют раздевающие её мужские взгляды, ему хотелось совершить  революцию, разорить итальянские гостиницы, стереть с лица земли полицейские комиссариаты, а, главное, отменить в этой ленивой стране обеденные перерывы.
       Наконец, дежурный офицер всем видом демонстрирующий, что ничьё горе не сможет разрушить его прекрасного пищеварения, сообщил, что вожделенные паспорта в целости и сохранности лежат в сейфе у комиссара, по случаю конца недели уже отбывшего с женой на дачу в Остию. «Но есть ведь, наверное, запасные ключи?», – Марк умоляюще глянул на дежурного. Тот деликатно ладошкой прикрыл отрыжку и решительно покачал головой: «Приходите с утра в понедельник. Это единственное, что я могу вам посоветовать». На мгновение в сознании Марка точно падучая звезда, промелькнула мысль о взятке, но он никогда их не давал, и при мысли о технической стороне дела колени его ослабели. Проклиная день своего рожденья, собственную законопослушность, Веронику с её вчерашними слезами, Италию с её дурацкими законами и нежданно вернувшуюся из отпуска жару, он еле добрёл до гостиницы, занял единственный свободный и оскорбительно дорогой номер с видом на шумную, загазованную пьяццу дель Пополо, позвонил в Венецию и, убедившись в том, что жены в номере нет, завалился спать; однако посреди ночи проснулся и с полуслова продолжил дневные рассуждения о том, что процесс старения любви - так же, как и вообще старения – вещь неизбежная. Когда-то он уже пережил всю боль семейной драмы. Много лет прошло, прежде чем он понял, что на пороге своего сорокалетия, стал жертвой собственного страха - перед тем, что жизнь так и не подарит ему ничего, кроме семейной скуки. Сознанием его овладел миф о последнем шансе, сгубивший его брак, швырнувший в мясорубку развода и выплюнувший его из прежней жизни в виде бесформенного куска человеческого фарша. Может быть, Марк давно забыл бы о том давнишнем кошмаре, если бы уже взрослый сын не отвечал на его телефонные звонки с нескрываемой неприязнью, а  Вероника не смотрела бы в последнее время на него с таким брезгливым сожалением.   
       При мысли о поселившейся в ней грозной силе, способной снова разрушить его жизнь, сердце Марка пожилым воробьём билось о ставшие тесными стенки грудной клетки, ему страстно хотелось услышать в телефонной трубке её мятное «алё», но стояла глубокая ночь и ничего, кроме очередного приступа недовольства, он своим звонком от неё не добился бы. За окном светало, по случаю воскресенья Рим просыпаться не спешил, но вот затарахтели первые мотороллеры, солнечные лучи зажгли золотые кресты на куполах соборов, дрогнули от колокольного звона оконные стёкла, но зная, что Вероника любит с утра поспать, звонить ей Марк не решался. За стеной проснулись соседи, забормотал телевизор, в коридоре закашляли, затопали, Марк упрямо ждал девяти, но, когда позвонил, чужой голос в трубке сообщил, что абонент не отвечает. 
       Марк звонил ей весь день, подозрение в измене уже вовсю хозяйничало в его больной голове, и хоть мысль о разводе всё ещё казалась ему столь же абсурдной, сколь абсурдным показалось бы предложение добровольно отрубить себе голову, язвительный голос опыта нашёптывал, что с таким трудом завоёванное благополучие полностью зависит теперь от неё, и упрямая складка кривила его сухие губы, и с закоснелой мужской гордостью он думал, что не позволит избалованной девчонке им верховодить.
 

       «Где её черти носят?», – подумал он нашаривая на стене язычок выключателя, осветившего пустой, убранный номер. Он с облегчением брякнул на стол портфель, снял плащ, и швырнул его на кровать, не заметив на покрывале бумажного квадратика записки. После трёх бессонных ночей, скитаний по инстанциям, изнурительной дороги и ещё более изнурительных попыток дозвониться до жены, его недовольство ею, казалось, достигло предела, но вот чего он никак не ожидал, так это того, что и по его возвращении её в номере не окажется. 
       Остаток вечера он провёл, развлекая гостиничных клерков вопросами, но на все его: не звонила ли синьора, не оставляла ли сообщения, ночевала ли в номере, не случилось ли несчастья, не нужно ли обратиться в полицию, те лишь отрицательно мотали кудрявыми головами. Ему всё казалось, что они не понимают о ком он говорит, в нелепой попытке описать жену он даже изобразил жестом грудастую восьмёрку, но увидев, как те вежливо проглотили смешки, заставил себя выйти на повисшую над невидимой водой террасу ресторана, и после двух-трёх «мартини», проглотить по совету официанта что-то черное, резиновое, кажется пресловутого осьминога в собственных чернилах. 
       В одиннадцать, подписав чудовищный счёт, он с замирающим сердцем поспешил в вестибюль. Ключ с деревянной грушей по прежнему висел на доске под цифрой 7. Марк обречённо принял его из рук ночного портье и, поднявшись в номер, рухнул в кресло у окна с видом на набережную. Его не интересовала ни огромная бутафорская луна, ни её серебряное мерцание в волнах, ни освещённый силуэт собора – он упрямо следил за пристанью. Через некоторое время к ней подлетела моторная лодка, и, подтвердив все самые мрачные его подозрения, опершись на руку молодого мужчины, из неё вышла его жена, кокетливо махнула ему на прощание и вбежала под освещенный козырёк гостиницы. 
       Марк ждал, что сначала послышится приближающаяся дробь её каблучков, но ковёр смягчил шаги, и дверь отворилась внезапно. В первый миг он Веронику не узнал. Десять лет он не видел её такой красивой. Уже давным-давно под напластованиями будничных впечатлений он похоронил восхищение, которое она вызвала в нём, возникнув когда-то на пороге его гостиничного номера со словами: «Здравствуйте, я – ваш персональный переводчик, меня зовут Вероника Синицына». Разгладилась капризная складка у рта, исчезла паутинка усталости вокруг глаз, весь облик её лучился враждебным ему счастьем. Она  подбежала, хотела обнять, но Марк враждебно отстранился:
       – Где ты была? 
       В глазах её метнулась досада:
       – Ты что заболел?
       – Где ты была, я спрашиваю?  
       – Нет, лучше ты объясни... – на той же высокой ноте начала она, но он перебил: 
       – Кто это был с тобой?
       – Не будь идиотом, это же было такси, я три часа прождала тебя в ресторане…
       – Враньё, – гневно перебил он. - Где ты шлялась?
       От беспомощности перед непроницаемой бронёй её равнодушия и душного, стыдного гнева Марку и впрямь стало дурно. Он схватился за сердце, опустился в кресло и лишь несколько мгновений спустя, отдышавшись, почти шёпотом попросил:
       – Скажи, где ты все эти дни пропадала? 
       Вероника оскорбленно поджала губы, Марк подождал, а когда стало ясно, что дольше ответа ждать бессмысленно, тяжело поднялся, пересёк комнату, хлопнул дверью, и лишь через два часа очнулся, бредя под дождём по тёмной скользкой мостовой. Он не мог вспомнить ни того как вышел из гостиницы, ни того как блуждал по незнакомым улицам. Моросило, пиджак промок. Марк не ощущал ни озноба, ни даже обиды – только усталость и ненависть к этому городу. Боже, как он ненавидел эту мертвую лагуну, узкие лабиринты, неровные тротуары, трупный запах гниющих дворцов, пошлую атмосферу адюльтера и опереточные легенды про героев-любовников. Как смертельно хотелось ему домой, в любимое кресло, ежевечерне принимавшее в объятья его усталое тело, как хотелось, чтобы под бормотание комментатора на телевизионном экране бегали «Янки», а из кухни вместе с запахом жареного мяса доносилось Вероникино мурлыканье, и - всё, ВСЁ! -  было бы, как до этой поездки, разрушившей десять лет его семейного счастья. Прежняя жизнь с Вероникой казалась ему безмятежной, сама она мерещилась чуть ли ни домашним ангелом, будто не она порой доводила его до отчаянья, тратя по комиссионкам на полусгнившую рухлядь сотни отнюдь не ею заработанных долларов и бесила полным нежеланием ради здравого смысла поступиться хоть одной из своих вздорных прихотей. Будто никогда прежде его не раздражала её рассеянность, привычка вертеться перед зеркалом, презрение ко всему американскому, пристрастие к жареной картошке, которую она готова была есть на завтрак, обед и ужин. Как в бреду, он шёл куда глаза глядят, возгласами: «Я знал, я должен был знать», пугая редких прохожих.
Ему казалось, что он не разбирает дороги, но ноги безошибочно несли его к гостинице. Дождь не унимался, зубы стучали и хоть гордость его страдала, увидев перед собой знакомый козырёк с надписью «Каналетто», он с облегчением толкнул дверь, но та не поддалась. Снова и снова он толкал её, потом изо всех сил принялся барабанить по ней ногой. В сонной округе эхо умножило грохот, из окна третьего этажа сердитый мужской голос по-немецки пригрозил вызвать полицию. Марк было обрадовался, но, вспомнив, что деньги и документы остались в номере, испугался перспективы провести остаток ночи в тюремной камере, поэтому ещё раз тихонечко дёрнул запертую дверь и зашагал прочь.
       Бары и рестораны давно закрылись, из кресла в холле большой гостиницы его прогнал внушительного вида швейцар. Оставалось идти на вокзал и ждать утра на скамье для пассажиров, но когда Марк пришёл туда, оказалось, что на скамьях все места заняты, буфет не работает, а на сидении в кабинке для моментальной фотографии целуются какие-то мужчины. Светало, когда он снова оказался перед «Каналетто», и к его неописуемому восторгу на сей раз дверь отворилась. В холле было темно. Не дождавшись лифта, Марк на одном дыхании взлетел к себе на третий этаж и отворил дверь. В первый миг ему показалось, что номер пуст, но, привыкнув к темноте, он рассмотрел разобранную постель и с головой зарывшуюся в одеяло Веронику. Меньше всего ему хотелось сейчас будить её, слушать нелепые оправдания, рвать и без того уже надорванную ткань взаимного доверия. Ему хотелось лишь согреться её сонным теплом,  вдохнуть родной запах её волос, ощутить близость её тела, и, словно почувствовав его желание, она во сне перекатилась к нему под бок. 

       Конечно же она не спала! Да и как тут уснёшь? Чем усмиришь раскаяние, глодавшие сердце с той самой минуты, когда, бросившись за Марком, чтобы догнать, всё объяснить, утешить, она его не нашла. В коридорах было тихо, в полуосвещённом ресторане официанты накрывали столы для завтрака, в холле попеременно зевающая престарелая пара дожидалась лифта. На улице было безлюдно. Луну затянула густая сетка, из которой сыпалась мельчайшая водяная пыль, лагуна сонным зверем ворочалась во тьме, мутным призраком проплыл вдали пустой водный трамвайчик. Стоя под гостиничным козырьком, Вероника в беспокойстве озиралась, ругмя ругая себя за то, что из нежелания омрачить своё вдохновение, она три дня не отвечала на мужнины звонки и тем самым довела его до отчаяния. Она простила ему сегодняшнюю сцену, ревность уже не казалась ей такой оскорбительной. Она страдала от сознания собственной вины, словно и впрямь все эти дни изменяла ему. 
       Вернувшись в номер она попыталась читать, глаза забегали по строчкам, но смысл их остался непостижим. Отшвырнув книгу, она попробовала  уснуть, но вместо этого принялась молиться, чтобы Марк вернулся к ней целым и невредимым. В Бога она не верила, с детства представляя его себе обитающим на небе дедом Морозом, сквозь дырки в ватных облаках подглядывающим за людьми, но, каждый раз опаздывая на работу или на поезд, забыв включённый утюг или ключи от дома, она молилась, чтобы кто-то неведомый исправил её ошибку и освободил от расплаты. Вот и сейчас, прислушиваясь к редким шагам, шороху дождя и ударам волн о камни набережной она молилась, чтобы этот кто-то восстановил ею же самой нарушенное семейное равновесие. На пару часов она забылась, но, проснувшись среди ночи, с новой силой ощутила тревогу а, спустившись вниз, обнаружила, что входная дверь заперта. Ей казалось, что стоит только отодвинуть щеколду и выглянуть наружу, как она увидит Марка, но на набережной было пусто. В голове у неё роились мысли одна страшнее другой. Вернувшись в постель, она металась, пытаясь отогнать от себя видения Маркова  обезображенного трупа, сцены опознания в морге, своего одиночества...
       – Господи, помоги ему! – мысленно взывала она, но, услышав долгожданный звук открываемой двери, ничем своего ликования не выдала и притворилась спящей, предоставив любви мирить их, не прибегая к выяснению отношений.
 

       А всего через пару дней жизнь вернулась в своё нью-йоркское русло. Снова каждую пятницу Голдроки обедали в ресторанах с Сойерами и Стенецкими, снова  «делали шоппинг», ходили в кино, на бейсбол, свадьбы, бармицвы, юбилеи многочисленных Марковых родственников. Их итальянские впечатления поблёкли, подёрнулись пылью ежедневных забот, и если первые две недели по возвращении они ещё потешали знакомых рассказами о своих приключениях, то через месяц им самим Италия уже казалась сном, мифом, выдуманным агентствами путешествий специально для того, чтобы выкачать из обывателей побольше долларов. Марк снова с головой нырнул в бизнес, Вероника нехотя вернулась к своей переводческой подёнщине. Казалось так будет всегда, но однажды в кинотеатре Марк потерял сознание. Он успел пробормотать: «Боже, как душно», но увлечённая происходившим на экране, Вероника сначала не обратила на его слова ни малейшего внимания. Лишь через несколько мгновений, ощутив рядом с собой пустоту, не физическую, а какую-то иную, необъяснимую научными законами, она взглянула на него и обомлела: в свете кинолуча лицо его казалось мёртвым, глаза закатились, тело сотрясали мелкие судороги. Забыв обо всём на свете, она вскочила и громко по-русски крикнула: «Помогите!». В зале зашикали, но кто-то из ближайших соседей, сообразив в чём дело, вызвал по сотовому телефону скорую помощь, кто-то сбегал за администратором. Прибежавшие служащие вынесли Марка в фойе, и в зале вновь воцарилось спокойствие. На экране продолжилась выдуманная кем-то драма, а снаружи, склонившись над лежащим на носилках мужем, Вероника умоляла его не умирать, вкладывая в свои слова всю силу любви, о которой прежде не подозревала. 
Им повезло. Кинотеатр находился неподалёку от знаменитого в Нью-Йорке кардиологического центра. Скорая помощь оттуда приехала уже через пять минут. Марка спасли, но жизнь обоих необратимо изменилась. Если бы месяц назад Марку сказали, что самой большой радостью для него будет просто дышать, слышать, видеть, осязать мир, который прежде он почти не замечал, воспринимая его как фон для своей непрестанной борьбы за счастье, то иронично усмехнувшись, он возразил бы, что мгновенную смерть предпочтёт немощному прозябанию, что право на борьбу за счастье гарантировано каждому американцу самой конституцией и человек, мол, тем и отличается от животного, что не может удовлетвориться отправлением только биологических потребностей. 
       Сейчас само его представление о счастье изменилось. Если раньше в его сознании оно неизменно связывалось с успехом, неважно каким: будь то вырванная из-под носа у конкурентов сделка, сулившая ему крупную денежную прибыль, или выгаданный при покупке банки варенья доллар, то сейчас счастьем для него стало проснуться утром, не почувствовав в груди каменной тяжести,  поцеловать жену в измятую подушкой щёку, сделать глоток воды, запивая поданную ею таблетку. 
       Из капризной дочки, какой прежде в отношениях с Марком Вероника себя ощущала, она в одночасье превратилась для него в заботливую мать. Любовь, которую она обнаружила в себе в тот миг, когда поняла, что теряет его навсегда, наполнила её жизнь новым прежде неведомым ей счастьем. Всё, что было между ними до болезни, включая поездку в Италию, казалась ей теперь частью угрюмого, длиной в полжизни, сна.
       Меж тем Марк медленно выкарабкивался из смертельной опасности. В заботах о его здоровье прошла весна, промелькнуло лето. Осенью, доставая из чулана тёплые вещи, Вероника нащупала в кармане своей куртки что-то твёрдое и извлекла из него блокнот с изображением Коллизея. Она купила его в Риме, на вокзале, за полчаса до отъезда в Венецию. При виде его Веронику ошпарило стыдом, будто она наткнулась на письмо от давнишнего любовника. Невольно покраснев, она раскрыла блокнот и прочла  торопливые, налезающие друг на друга строчки: 
       Выходя на ступени вокзальной лестницы, низводящей тебя к Большому каналу, остановись, вздохни поглубже – это последний миг твоей свободы. Через мгновение, увидев распростёртое перед тобой божественное тело Венеции, ты устремишься к нему и всё – ты пропал, ты влюблён, но она не ответит взаимностью. 
       Даже если твой приезд будет ознаменован вакханалией света и тени, даже если праздничная симфония красок, форм, весь этот плеск, блеск, синь и сон наяву будут озвучены колокольным звоном и пением гондольеров, ты неминуемо окунёшься в тёмную драму неразделённой любви. Твоё восхищенное сердце разобьётся о стёртые камни мостовой, но Венеция не заметит! Бессмертная куртизанка смотрится в тысячи волнистых зеркал, её ласкает море, нашёптывая о вечности. Что ей твоя любовь?

       Красота её затмит разум. Ты устремишься на поиски её души, но за краткое счастье обладания её мраморным телом, не раздумывая, отдашь свою. Трепеща и млея ,ты войдёшь в её раскрытые чресла и окажешься в тысячном стаде себе подобных. Что бы ты не сказал, будет подхвачено вездесущим эхо, а твой поэтический пыл обернётся мелким словесным сором. 
       Забудь о гордости. Сдерживая одышку, иди вперёд. Уменьшившись до размера двух жадных хрусталиков, ты забудешь об измученном теле, ни одна посторонняя мысль не потревожит чуда растворения, лишь боль предстоящей разлуки окрасит восторг в более глубокие тона. В отчаянной попытке остаться наедине с возлюбленной ты отправишься по неведомым туристской братии маршрутам, но в волнистых лабиринтах бледные тени соперников настигнут тебя и оскорбят болезненным дежавю. 
       С неведомой прежде алчностью ты бросишься скупать сувениры, надеясь увезти с собой хоть малую часть её прелести, но, вернувшись домой, обнаружишь на дне чемодана черепки, отягчающие твои крылатые воспоминания. Как молитву ты будешь повторять её прекрасное имя, но память поблекнет, проза жизни задушит, и, как не силься, ты не вернёшь испытанный прежде восторг.
 
ОЛЬГА ИСАЕВА

НАПИСАТЬ АВТОРУ: Olgaisayeva@aol.com

Опубликовано в женском журнале "WWWoman" - http://www.newwoman.ru 10 МАРТА 2004 года

ПРЕДЫДУЩИЙ РАССКАЗ ОЛЬГИ ИСАЕВОЙ: КАК В КИНО

ВСЕ АВТОРЫ